Борис Щербаков - В/ч №44708: Миссия Йемен

В самом начале 5 курса, когда зашла речь о распределении после института, одним из наиболее возможных и предпочтительных вариантов была командировка за границу. Но по гражданской линии Министерства внешней торговли или Госкомитета по внешнеэкономическим связям такой перспективы не предвиделось. Не было у меня необходимых связей, блата, по-русски говоря.

Устройство же на работу в Москве в одно из внешнеторговых объединений не сулило ничего, кроме зарплаты в 150 рублей. Мне же уже тогда хотелось малость побольше. Так что предложение нашего преподавателя по арабскому военному переводу, Александра Викторовича Коровкина, послужить Отечеству на дальних его рубежах, то есть даже совсем за оными, было мной воспринято с энтузиазмом.

Первичная проверка где-то в недрах всесильного Ведомства показала, что меня допустить к конкурсу можно, и процесс оформления начался еще до Нового года. У меня было основание полагать, что Инстанция воспрепятствует моему отъезду, ибо за два года до этого на практику в Египет меня не выпустили. Знающие люди, а помогал мне проверить причину аж проректор МГИМО, рассказали под страшным секретом, что никакой возможности меня в капстрану отправить нет. Ибо запятнан я своей биографией. Вернее, не я даже, а батя мой, Щербаков Иван Васильевич, которому довелось быть освобожденным из четырехлетнего немецкого плена непосредственно в Германии аж американскими войсками, что не могло быть с восторгом воспринято органами.

Конечно, по большому счету не виноват он не был ни в чем. Ни в том, что в полон басурманский попал (его «сдали» наши отступающие войска на больничной койке, он был ранен в Таллине), ни в том, что американцы первыми добрались до лагеря в Южной Германии, где он «прохлаждался» в конце войны…

Но система молола людей безжалостно и на такие мелочи внимания не обращала. Ему еще повезло, что добрая душа, полковник Сальцын Иван Петрович, оставил его служить после войны своим поваром и так спас от неминуемого Гулага. Были у него, конечно, и допросы в СМЕРШе, и карцер, и угроза расстрела — на понт брали, но каким-то чудом вылез. Случаем, но вылез и продолжил службу. Потом трудности прописки в Москве, устройство на работу, но это уже потом.

И вот с такой родословной через 30 с лишним лет после означенных событий я рвусь за границу! Подозрительно все это. Так что на практику в Египет поехал мой одногруппник Саша Хренов.

А я не поехал, о чем долгие годы и переживал. Ибо не было совсем никаких гарантий, что смогу найти себе применение как профессионал, в той среде, в том деле, которому меня учили, то есть во внешнеэкономической деятельности. Так что предложение отправиться по военной линии сразу за границу было как нельзя кстати…

Распределительная комиссия Генштаба Министерства обороны СССР, здание в районе Беговой. Мы, выпускники разных вузов, гражданские и не очень, ожидаем своей очереди перед массивной дверью, за которой решаются наши судьбы.

За этой дверью «направленцы» — так называли офицеров 10 Главного управления Генштаба, обеспечивающих кадровое наполнение групп советских военных советников за рубежом — раскладывают пасьянс из личных дел и характеристик, требующих формального утверждения на выездной комиссии МО.

На эту комиссию я шел, как на эшафот, в смысле с завязанными глазами, фигурально выражаясь. Решение могло быть любым, предсказать его было невозможно. Кто-то уезжал сразу, кто-то по каким-то неведомым причинам командировался на переподготовку в учебные лагеря на территории СССР. Подобные лагеря были в Марах, в Красноводске (Туркмения), в Перевальном (Крым) и где-то в Белоруссии. Выбор зависел от военной специализации и языка.

Надо сказать, что всего этих выездных комиссий было около 15. Я пытался недавно вспомнить все поименно, но со временем детали стали забываться. Некоторые комиссии я уже не вспомню, наверное, никогда.

Если кратко, на выезд в «капстрану», а Йемен подпадал под эту категорию, требующую особо тщательного отбора, особой идеологической стойкости кандидата, требовалось утверждение характеристики и рекомендация от следующих инстанций:

1. Первым было собеседование с руководством военной кафедры, выявление подводных камней биографии, оценка уровня подготовки, и вообще, серьезности намерений. Эту ступеньку я прошагал уверенно и быстро: отношения на кафедре были хорошие, я ходил в отличниках.

2. Второе — составление заявления и заполнение анкеты. Это заняло несколько дней: ошибки и исправления не допускались.

3. После некоторого ожидания была дана отмашка на оформление. Первым делом, следовало заручиться характеристикой — рекомендацией. Отправной точкой этого безумного процесса была первичная комсомольская организация академической группы, в которой я учился.

Вопрос был включен в повестку дня очередного, по-моему, ежемесячного обязательного собрания комсомольской организации группы. В результате, вот она — вожделенная выписка из протокола. Из выписки ясно видно, что товарищи мне доверяют, знают меня как «активного проводника советской миролюбивой внешней политики, стойкого в моральном отношении» юношу, и все в таком роде.

4. Параллельно такую же характеристику-рекомендацию, подтверждающую устойчивость и преданность делу, должна была дать первичная партийная организация группы. Тоже через процедуру утверждения на собрании. Дала.

5. На очередном заседании бюро ВЛКСМ факультета МЭО, где я учился, в повестку дня вносилось утверждение множества подобных характеристик-рекомендаций. Пришел и мой черед. Очная явка обязательна — заслушивается мое дело, и утверждается характеристика для выезда в зарубежную страну (куда, еще не ясно).

6. Партбюро факультета на очередном заседании так же меня рассматривает и, задав дежурные вопросы про международную обстановку, утверждает.

7. Очередное заседание комитета ВЛКСМ института с неизбежностью повторяет процедуру — заслушивает дело, задает ряд вопросов по успеваемости, советским мирным инициативам, решениям очередного съезда и ставит свою печать и подпись Первого. Первым, кстати, тогда был нынешний ректор МГИМО Торкунов.

8. Та же процедура повторяется на очередном заседании парткома института, хотя старшие партийные товарищи меня уж совсем не знают, вроде бы, но доверяют рекомендации своих младших коллег из комсомола.

9. Кстати, предшествует заседанию парткома слушание дела на комиссии Старых Большевиков, как ее называли, а вот официального названия я уж, признаться, и не помню. Заседали там всякие отставные коммунисты в возрасте, чаще уже не работающие, а потому имеющие много времени на расспросы за жизнь, на анализ приверженности того или иного гражданина делу Ленина и пр. Без Старых Большевиков партком никаких дел по характеристикам на выезд, или, упаси бог, на вступление в партию, не рассматривал.