Захар Прилепин - Чёрная обезьяна

— Обидчивый, как коза, — подумал я и сказал это вслух.

Полицейский поднял глаза и снова опустил пышные, как птичий хвост, ресницы.

Слатитцев передернул плечами, будто скинул насекомое.

Мы поднялись по лестнице, прошли по коридору. Слатитцев открыл мне дверь в большой зал, где посередине стоял огромный стол, и сразу вышел, ничего не сказав.

Но через минуту опять заглянул, полазил глазами по залу — как будто там кто-то мог под стульями сидеть.

— Про безумных недоростков будете говорить? — спросил Слатитцев.

Я промолчал, с улыбкой глядя ему под мышку.

— …Тебя бы самого… проверить, — сказал Слатитцев и, не дождавшись ответа, вышел.

Не простит мне козу до самой своей смерти козячей.

На столе стояла минеральная вода, с газом, как я люблю. С шипом вскрыл бутылку, она выдохнула терпко и мягко, как ухоженная девушка в тот самый момент.

— Приветствую вас!

Знакомый голос я услышал, когда заливал себе в горло бурлящий напиток: неприятная ситуация, вроде бы ничего такого, но все равно возникает ощущение, что эту воду ты своровал.

Отняв пузырь от губ, вытер рот рукавом, поставив бутылку на стол, вытер руку о джинсы — сколько движений, черт побери, ради того, чтоб просто поздороваться. Мог бы просто кивнуть.

— Присядем, — предложил он, чуть мазнув рукой в воздухе и улыбаясь.

В этих стенах всё произносилось так, что не приходило желание ослушаться.

Не мог же я сказать: да нет, давай постоим.

Мы сели и с равнонеискренними улыбками уставились друг в друга.

У него получалось хорошо, у меня хуже.

То есть по его виду понять, искренен он или нет, было нельзя. Так и хотелось спросить: ты реально мне рад, Вэл?

— Как дела? — спросил он. Черная щетина, лицо правильное и гладкое, как хорошо остриженный ноготь. Белая рубашка, темный пиджак, не знаю, каких именно цветов, я немного дальтоник. Серьезный пиджак, если кратко.

Я улыбнулся и сделал жест плечами, вроде еще одной кривой и застенчивой улыбки.

Он понял жест в том смысле, что меня не разговоришь.

— Давно не был в нашем районе? — всё равно попробовал он еще раз.

— Давно, — ответил я. — Но там все чуть иначе…

Тут полагалось, наверное, сказать, мужественно скрывая подобострастие: «…а ты вот куда переехал, Вэл!» И оглядеться, на этот раз не очень пряча в меру сдерживаемое удивление.

— Читал твои книги, — продолжил Шаров беседу, и тон у него был такой, как будто я вышеописанное все-таки проделал.

Я кивнул.

— А я был в ваших подземельях, — поддержал я разговор.

— В смысле? — поинтересовался Шаров, не снимая улыбки, и даже глаза остались теплыми, как плывущие куски масла на сковороде; лишь бы не брызнуло.

— Ну… смотрел на всяких недоростков и прочих персонажей. Это ведь ты их там собрал? — я обратился к нему на «ты», потому что он первый начал.

Шаров посмотрел мне куда-то в переносицу, все-таки ему не понравилось мое «ты».

— Ты в своих книгах агрессивный… — сказал он, и я понял, что про недоростков он больше говорить не будет. — В жизни тоже такой?

— Нет, в жизни я беззащитный.

Шаров кивнул, совсем необидно:

— Вот и я так думал. — И тут же продолжил, затирая смысл сказанного: — Впрочем, мы все однажды можем оказаться беззащитными. Это… неприятно.

— Беззащитными перед чем? — спросил я.

Он неопределенно и даже как-то весело развел руками:

— Нам не дано предугадать. Но разве это отменяет наше право попытаться сработать на опережение?

— То, о чем вы говорите, как-то связано с тем, что я… видел? — не унимался я.

— Мне кажется, одаренный и мыслящий человек может понять какие-то вещи интуитивно. Как там говорил твой любимый провидец: «Разум постигает то, что уже знала душа» — так?

Я посмотрел на Шарова и не нашелся, что ответить.

— Вы ведь на филолога учились? — спросил я, вновь и безвозвратно перейдя на «вы».

— Да, — ответил он приветливо. — Но недоучился. Потом театральный, тоже недоучился…

А потом пришлось переместиться в новые декорации.

Я опять откупорил бутылку, чтоб хоть чем-то себя занять.

— Я, собственно, с тех пор и не переставал учиться: юрист, экономист… ист… ист… — продолжил он, улыбаясь. — Но вот, знаешь, что мне приходит в голову все чаще: это ведь нелепо — верить в мудрость стариков, в их превосходство над юностью. Я не говорю даже о чудовищной трусости и скаредности стариков. О том, что именно старики чаще всего пишут доносы и вообще с интересом и даже со сладострастием совершают подлости. Единственно что у них не всегда есть физические силы на жестокость — иначе бы любое зверство юности показалось нам забавой.

Шаров всмотрелся в меня на мгновение.

— Мудрость старости, — продолжил он, — чушь просто с биологической точки зрения: клетки их мозга уже разрушены, миллионы клеток просто умерли — даже не от алкоголя и наркотиков, а в силу естественных причин. От дряхлости! Да? Надо как-то ломать эти нелепые догмы: всевластие седых, обрюзгших, разрушенных, губящих, кстати говоря, целые империи — зачем оно нам? Какой в нем смысл?

— Это вопрос?

— Как хочешь.

— Если это вопрос, то мне не хотелось бы жить в мире, где человеческая память не может быть длиннее собачьей. Мне интересно смотреть на людей, которые помнят втрое больше, чем я успел увидеть.

— С тех пор как есть печатное слово — нам не грозит короткая память. Есть более серьезные возражения?

— Пока нет.

— На нет и суда пока нет, — сказал он таким тоном, словно через секунду подаст мне руку и попрощается. — Тогда просто подумай о том, что видел. Просто подумай. Да?

Шаров снова улыбнулся. Сколько же у него белых зубов, это просто замечательно.

Я облизнул губы, протянул руку к минералке и сначала закрутил пробку, а потом открутил. Подержал бутылку в руке и поставил ее на стол, не пригубив. Вода слабо шипела и подрагивала.

В детстве я был странно любопытен. Помню, к примеру, как извлекал из авторучки стержень, выкусывал из него перо и принимался выдувать чернила. До посинения в глазах мучился. Чернила еле ползли. Чтобы ускорить их ход, я переворачивал стержень и уже не выдувал их, а втягивал в себя.

Собирал все это в стакан. Было важно понять, сколько чернил помещается в стержне. Помещалось едва-едва — только стакан измазать.

Зато все щеки, весь рот и даже лоб были в чернильных пятнах и разводах, и отвратительный, горький и вяжущий чернильный вкус на языке казался неистребимым. Я целый день после этого плевался синей, длинной слюной, которой вполне хватило бы, чтобы написать стихотворение, — не надо было б резать вены; и оттирал щеки, отчего они становились бледно-синими, а руки грязными.

По-моему, я до сих пор занимаюсь примерно тем же.

Шаров ничего нам не сказал, ну и ладно. Есть смысл навестить велемирского недобитка.