Захар Прилепин - Чёрная обезьяна

Так ничего и не получалось, да и сам Рагарин, похоже, не стремился к частому общению с больными. Однако его несуетность, невозмутимость и какое-то время казавшаяся почти изящной незаметность зачаровывали меня всё больше. Непонятно почему, но с каждым днем я, помимо собственной воли, стал наделять его все новыми необычными качествами: явилась уверенность, что это замечательно остроумный, склонный к парадоксальному мышлению, тонко чувствующий, втайне страстный, но ведущий аскетичный образ жизни человек.

Через неделю во время обхода я попросил его об отдельном приеме, он, чуть сморщив лоб, велел зайти после обеда.

— Вы совершенно здоровый человек, — заговорил он первым, едва я вошел.

Я с улыбкой кивнул, как будто он сделал мне отличный комплимент.

— Вам нужен какой-нибудь диагноз… вроде посттравматического орахноидита… И долечитесь в травме. Это решит ваши проблемы.

— Да у меня нет никаких проблем, — несколько невпопад влез в разговор я, перебирая пальцами шершавые следы от удара на голове.

— Ну как?.. — сказал он тихо. — Вам нужно избежать службы в армии, и я объясняю вам… — начал он терпеливо, тем тоном, которым разговаривают с глупыми пациентами или с нелюбимой женой.

— Слушайте, — перебил его я. — Вы здесь многое уже видели. Людей на грани рассудка, за этой гранью…

Дмитрий Иванович смотрел на меня просто и мягко, мне это показалось одобряющим.

— Вы сами для себя решили что-нибудь, глядя на все это? — заторопился я с вопросами. — Где кончается рассудок и начинается сумасшествие? Что более органично человеческой природе — смирение или буйство? И когда смирение из святого человека делает опустившееся ничтожество? И когда буйство делает из национального героя припадочного психопата?

Главврач разговаривал со мной некоторое время.

Вскоре мне стало понятно, что у него нет в голове ни одной отвлеченной мысли. И никогда не было.

Велемирский недобиток лежал в отдельной палате, весь в капельницах.

Ему было тридцать восемь лет, и двадцать из них он кое-как, с пятое на десятое, отработал водителем.

Таксовал, ругался с хозяином, уходил, потом работал в фирме, ссорился с хозяйкой, уходил, нанимался на перевозку грузов, его кидали с деньгами, уходил, обещая себе, что вернется и всех передушит, не возвращался, никого не душил и только пьяный иногда рассказывал историю, как его кинули, конец повествования всегда комкал, но даже в скомканном виде получалось, что он то ли забрал свои деньги, то ли вот-вот заберет.

Потом опять таксовал, но уже через контору, контора принадлежала горцам, у нового хозяина был большой и розовый язык, мокрый и горячий, как кусок шашлыка, новый хозяин выгнал его за то, что он вышел на работу с похмелья — а он был даже не пьяный, он просто не проспался, потому что лег в три ночи, он в своем подъезде вообще был самый малопьющий — и работа не для бухалова, и нутро, признаться, гнилое, блевал потом всегда, но его все-таки выгнали, и теперь он ненавидел всех горных обезьян, за их языки.

Вскоре подвезло: одноклассник предложил съездить на мордовскую зону, встретить хорошего человека, который откинулся. Одноклассник выписал доверенность на чью-то «буханку», велели к появлению откинувшегося ее насколько возможно разогреть — декабрь был. Хавку в машине заготовили и еще кое-что.

Человека встречали красиво, разогретая «буханка» была уставлена водкой и закусью, в конце салона сидели две бляди, в зеркало заднего вида он наблюдал, как они беззастенчиво поправляли колготки и трусы, и ржали, и, отклячивая зады, вылезали курить на улицу, на морозец. Хороший человек был сутул и смугл, тому, как его встретили, искренне порадовался, выпил, закусил, блядей трогал и неустанно звонил по мобиле…

Это был не самый большой вор — ну, «буханка», водка за двести рублей бутылка, две девки, колбаска-нарезка, ясно ведь, — но все равно ему, вертящему баранку, тоже захотелось вот так откинуться, чтоб его встретили, и он бы всем звонил, и держал на коленях девку, и девкину сиську в руке, и в другой сто грамм, и мобилу прижимал ухом. Мобила падает, он говорит: «Ну-ка, спрыгни, куропатка, прилипла жопой-то…»

По совести сказать, в школе его презирали, один раз даже нассали в портфель, из шараги выгнали, потому что он беспросветно тупил, в армию его не взяли — у него в кишках все с детства было наперекосяк, девка у него была, но в ней, как он сам говорил, хуев побывало как в кадушке огурцов, понятно, что и в этих вот блядях не меньше, но эти хоть за деньги, за так они ему б не дали, а его давала всем, она повариха была, работала в столовке автобусного автопарка, и когда шла домой, любой из водителей брал ее за руку и вел в кусты, и она даже не сопротивлялась, ей было всё равно.

Детей у них не было, да и кого б ребенком этого отца назначили бы — автомобильную покрышку?

Тут машину повело, и он понял, что проколото колесо. Тормознул, «буханку» немного занесло, но кое-как выправил, вцепившись в руль. Вылез, увидел колесо, убедился, огорчился.

Начал сдирать обмерзший капюшон с запаски, искать домкрат, то да се.

Вор что-то орал в салоне, девки визжали, открывалась дверь, вылетали пустые бутылки и сигаретные, докуренные до половины, бычки.

Вроде поставил колесо, но долго провозился, повечерело.

Тут вышел вор, залил неподалеку снег густой и насыщенной, красно-желтой, как щи, мочой. Сильно пьяный, он вдруг заорал: «Ты что, сука? Водить не умеешь? Ты знаешь, что меня ждут? Хули стоим так долго?» — и дал пинка ему, корячившемуся с домкратом, то и дело греющему замерзающие руки в карманах телогрейки, где им было еще холодней.

От пинка больно ударился лбом о «буханку», но вор не унимался, взял его за волосы и ударил лицом о борт, потекла кровь из носа.

Вор сам сел за руль, тронулся, домкрат вылетел, шарахнул по ноге, как только не сломал кость, «буханка» уехала.

Он остался на асфальте, с домкратом и старым проколотым колесом.

Машину тормознули полицаи на первом же посту, блядей высадили на мороз, вор набедокурил при задержании, дал старлею в лицо, в общем, его опять посадили, а машину отправили на платную стоянку, где с нее накапало не по-детски, к тому же что-то важное вынесли из салона.

Приехали к дому то ли друзья одноклассника, подкинувшего калым, то ли братки этого вора. Выбили три зуба, у него и так их оставалось тринадцать, теперь получилось ровное число, даром что стояли зубы где-то в одном краю, как напуганные прокуренные овцы.

Теперь, постанывая и жмурясь, он все менял и менял эту запаску, торопился, мороз лез в самые кишки и в куда-то печень, руки насмерть пристывали к резине и железу. И запаска была то огромная, как у КамАЗа, и ее не получалось приподнять и насадить толком, то совсем маленькая, настолько, что помещалась в одной руке, и он отогревал ее в кармане, где она терялась в подкладке.