Захар Прилепин - Чёрная обезьяна

Давно я не был в больнице.

Последнее посещение лечебного учреждения пришлось на пору мужания. Необходимость скорого перемещения в казарму в самый разгар постижения мира во всей его благости не вызывала во мне умиления.

Выход мне не помню кто и предложил, но предложение попало в цель.

Главное, не готовиться, а сделать это почти случайно. Идешь, пьешь пиво, и с размаху — херак! — об асфальт лбом. Надо только, чтоб шапка была на башке, ушанка. Убиться насмерть так нельзя, а нужное сотрясение получаешь.

Встаешь с асфальта и отправляешься на освидетельствование. Жалуешься, что у тебя головные боли с детства, галлюцинации, воды боишься, воздуха, зверей там, насекомых…

Всё случилось неожиданно, через месяц после моего восемнадцатилетия, в ноябре.

Началось с того, что я спустился к почтовому ящику. Там заел ключ, плотная пачка газет и вроде даже какая-то бандероль никак не могли попасть мне в руки. Волновала, впрочем, самая маленькая бумажка, которую было чуть заметно в щелку, — не разобрав и трех букв на ней, я отчего-то сразу убедил себя, что это повестка.

Тыкался-мыкался, потом плюнул и закинул ключик в почтовый ящик, как в бездну.

Забежал домой, мысленно сказав себе, что мне нужно за хлебом сходить, даже авоську прихватил и мятую бумажную мелочь в задний карман; шапку, правда, не забыл напялить поплотнее.

Выбежал из подъезда, словно кто-то подгонял, подпрыгнул и нырнул головой в асфальт.

Ощущение было такое, словно в меня обрушился цирк, вместе с музыкантами, дирижером, зрителями, слонами, фейерверком и гимнастом, который раскачивался на длинной тонкой красной жиле туда-сюда.

— Сынок, ты что ж так бежал-то… — спросила какая-то бабулька голосом, причинившим мне огромную боль.

При помощи нехитрого блата меня определили полежать в психушку, благо, что с таким адом, какой у меня воцарился в голове, говорить о голосах и видениях оказалось делом несложным. Главное, не врать.

Врач был моложавый, симпатичный, чуть стеснительный, слегка небритый, с почти бесцветной щетиной, совсем не такой, каким я себе представлял главпсихотерапевта.

— Возраст? — спросил он меня, заглядывая в правый зрачок.

— Восемнадцать, — ответил я и, не затягивая дело, предложил: — Дайте мне какой-нибудь нужный диагноз, я вас отблагодарю.

Мне показалось, что он даже покраснел при моих словах.

Впрочем, у меня в башке периодически кто-то поливал на лобовуху вишневым компотом. Краснели не только главпсихотерапевты, но и столы, и стены, и белые халаты.

В палате уже было пять человек, я — шестой.

Затруднительно было только в первую минуту.

Я не нашелся, как их поприветствовать. Хотел сказать бодро: «Здорово, психи!» — отчего-то уверенный, что здесь все такие же, как я, и юмор оценят.

Но они были не такие же, и вообще на мой приход отреагировали еле-еле. Кто-то встал и прошел мимо так, как ходят по палубе. Кто-то бросил взгляд через плечо.

Моя кровать оказалась в правом дальнем углу. Я присел, положив рядом пакет с семейными трусами и носками; зубную щетку и пасту отчего-то мне отдали позже. Сосед напротив смотрел в газету, но зрачки его не шевелились. Казалось, что он пытается ее прожечь.

Самыми странными были два разноглазых типа: они сидели друг против друга и смотрели пристывшими зрачками сразу в четыре стороны света, а также немножко вверх и чуть-чуть вниз.

У них и на лице всё было расположено вкривь да вкось, что делало самый факт наблюдения за ними воистину головокружительным. Собственное лицо вскоре начинало ползти во все стороны, как детская акварель. Если б я с ними, например, сыграл партию в домино — глядя глаза в глаза и весело перемигиваясь, — я б остался в больнице навсегда. Но я постарался эту пару избегать — не смотрел на них, а если проходил меж их блуждающих взоров, то делал это быстро и даже несколько припрыгивая.

Через день я уже обжился, все ужасы о психушках оказались выдумкой — ледяной водой с целью помыть, а заодно унизить и сломить больного меня не поливали, жертв лечебной психиатрии я не встречал, озверевших санитаров с волосатыми руками не видел, да и психи в целом оказались так себе. В мутной, как чай с кислым молоком, депрессии вяло следили за своими тараканами и другим на них не показывали.

Жизнь в нашей палате была размеренной и тихой, словно здешних мух потравили дихлофосом и теперь мы, сложив крылья, ждали результата.

Я даже раздумал знакомиться с соседями — зачем? Где это знакомство может пригодиться? Идешь, например, со своей будущей тещей, жених на выданье, тут какой-нибудь смурый из прошлой жизни тебе навстречу, подлечившийся, хоть и с легким тиком. «О, привет, братан!» — кричит. Ты ему: иди, мол. А он нет. Всё моей новой маме норовит рассказать, как мы с ним закурили в палате и санитарка в сердцах залепила нам по мордам половой тряпкой. «От чего вас лечили? — спрашивает мама у моего знакомца. — Дочка говорила, что у него было ранение в армии…»

Или, хуже того, со своими детьми идешь, и тут тебе, скажем, сразу два монстра навстречу, те самые, что смотрят одновременно в шесть сторон, и давай целовать по очереди то меня, то сына, то дочь.

Психушку все это напоминало лишь во время обеда, когда тем, кому положено было есть в общей столовой, выбредали из палат и, подергиваясь и приговаривая что-то, шли своим мушиным шагом в направлении еды.

Мужчины в халатах всегда жалкое зрелище; мы двигались подрагивающей колонной на звон мокрых и сизых тарелок.

Больница была бедна, но не более, чем все остальные больницы. Располагалась она на неприметной улочке, в тенистом и кустистом ее закутке, входом служил старообразный какой-то флигелек, стены были синими, в щербинах, пол линолеумный, в дырках, окна грязные, в решетках, столовая прокисшая и будто бы с легким жирком на столах и стенах, в ванных хранился картофель, своими усами все время напоминавший мне какого-то Вильгельма.

У главврача была фамилия Рагарин, выговаривать ее было противно, всякий раз я боялся, что меня вырвет. Но, может, это посещение столовой никак не отпускало. В остальном главврач был очень приятный и тактичный тип, да и звали его Дмитрий Иванович — в больничных стенах такое имя звучало строго, просто, со вкусом.

Ходил Дмитрий Иванович по коридору быстро, но неслышно, старался быть незаметным, чаще всего это у него получалось.

Как сейчас помню: иду, трогая больничные стены, вдруг слышу неподалеку его голос, но пока оборачиваюсь, чувствуя резкое «ёк! ёк!» в мозгу, он уже пропадает за поворотом или в какой-то палате — только пола белого халата махнула, и все.

Через неделю я обнаружил в себе тихую страсть почаще попадаться доктору на глаза. Если мне это удавалось, я всё время сдерживал желание как-то по-особенному подмигнуть ему, давая понять, что мы с ним тут самые нормальные среди психов и должны друг друга оценить. Хотелось еще при этом негромко сострить, но шутка ускользала… про что вот, про что сказать? «Вы заглядывали в глаза этим разноглазым?..» или про Вильгельма в ванной?.. про то, что фамилия Рагарин похожа на рвотный рефлекс?.. не то, нет.