Ирина Муравьева - Портрет Алтовити

– Ой, что вы! – замахал руками МакКэрот. – Пока мозг не даст разрешения всем прочим точкам тела, никакая страсть наружу не вылезет. Даже если она вдруг возникнет, даже если! А тут мозг должен был наложить такой строжайший запрет, что… – Он даже зажмурился. Потом широко открыл глаза: – Тут именно должны были вмешаться небесные силы, тут высшая воля, как хотите…

– Что же рассказывал вам Майкл про похороны деда?

– Да ведь вы понимаете, что он мне рассказывал, – с нажимом на что сказал МакКэрот.

– Никто из нас этого не ожидал, – заторопилась Айрис, – что она захочет так проводить его. По самому строгому еврейскому обряду. С раввином и кантором. Вы ведь знаете, как у евреев хоронят. Молитвы эти… они же просто переворачивают. Мы были потрясены.

– Майкл когда узнал правду?

– Да тогда же, когда и мы. Саймон почему-то решил ему сообщить. Но Саймон тоже был весь перевернут. Он всегда старался держаться в стороне от всех этих вещей. Он ведь такой – не знаю даже, как сказать, он такой ведь светский человек… Был, по крайней мере, светским человеком…

– Ах, боже мой! – МакКэрот схватился обеими руками за голову и тихо замычал. – Страшная наша жизнь, миссис Груберт, страшная наша людская жизнь! Иногда я вот смотрю на людей и, кажется, все про них понимаю. Будучи, так сказать, специалистом в своей области. В каждом человеке вижу некий, знаете, компьютер. Со своей программкой, со своими вирусами. Просто! Настолько просто, что ужас охватывает! Вот, вижу, веселый человек, у него такой-то набор странностей, проблем, отклонений, вот, вижу, наоборот, мрачный человек – у него свои «штучки». И так мне, знаете, тошно становится, такая меня охватывает клаустрофобическая тоска – передать вам не могу! Но потом это проходит. И останавливаюсь, разинув рот, и смотрю, и ничего не понимаю… Чувствую только, что не моего это ума дело. И не моей, так сказать, «специальности»…

Айрис вдруг тихо заплакала, полезла в сумку, достала бумажный носовой платок, осторожно промокнула накрашенные ресницы.

– Так вы все-таки думаете: электрошок? – всхлипывая, спросила она. – Не опасно для него это?

МакКэрот развел руками.

– Не более опасно, чем вся остальная жизнь… Не более, чем…

– Значит, передадите? Не по почте, а найдете ее и лично – в руки?

– Обещаю.

– А то оставайтесь! Ей-богу! Я хоть вас изваяю, что называется. Гоголь закончен. Примусь за вас.

– Арсений!

– Что, дорогая?

– Может, вы все-таки полечитесь?

– От чего?

– Ну, ладно вам! Страшно же! Вдруг вас скрутит ночью, вы один, «Скорую» вызвать некому…

– Не страшно, дорогая. «Чему быть…» – знаете пословицу? Не знаете! Американка! Приезжая, как люди говорят, фря. Знаете, что такое «фря»? Тоже не знаете? Ну вот! Как же с вами разговаривать? Печаль да скука!

Ева засмеялась и тут же всхлипнула.

– Я без вас буду скучать.

– Надо говорить «за вами». Знаете, как одесситы говорят, «скучать за вами».

– Я буду скучать за вами.

– Какая вы все-таки милая, Ева. Цены вам нет. Изломали вас. И поделом! Нечего было такой красивой «рожаться». Жили бы себе, как все прочие: ножки, ручки есть – и ладно! А вы тут, понимаешь, устроили нам алебастр с жемчугами!

– Приезжайте в Нью-Йорк.

– А жить где?

– А здесь вы где живете?

– А здесь так полагается. Раз я скульптор, ну, короче говоря, художник, с большой, разумеется, буквы – с большой! – то мне так и полагается по российским меркам: алкоголь, плюс гениальность, плюс нищета. Потом одинокая смерть, потом мировое признание. Лет через сто-двести. И все! Хорошо, спокойно, давно отработано! И я вписываюсь. Я в эту простую модельку ложусь, как карандаш в пенал. А в Америке вашей – что? Вы же меня только запутаете! Там нужно другую модель осваивать. Там эта наша, российская, не работает. Там мне за нее неловко будет. Вроде как она безвкусная… Вот какие дела…

– Арсений!

– Ну что, дорогая, что? Что вы все плачете сегодня? Пришел к вам – трезвый как стеклышко, с поручением. Всю ночь писал. С подарком, – он кивнул головой на небольшой сверток. – Вы разверните, кстати, а то обижусь. Не бойтесь: не одеколон. Только осторожней, не разбейте.

Ева развернула.

Девочка с длинными китайскими глазами лет двенадцати-тринадцати сидела на низкой скамеечке, прижимая к себе котенка. У котенка были такие же длинные, как у девочки, глаза. И волосы девочки, и шерсть котенка были как-то особенно нежно и старательно сделаны, так, что хотелось потрогать каждый живой, слегка шевелящийся волосок.

– Ну? А вы говорите: в Нью-Йорк! Что мне там делать? Подойдите и скажите «спасибо». Поцелуйте меня, если вам не противно. Или вам противно?

Ева подошла, он встал.

– А можно, я вас поцелую? Не перепачкаю я вашу белизну?

Она обняла его.

– Тихо стойте, Арсений, не шевелитесь. Помните, какой вам сон приснился?

Он глухо засмеялся в ее волосы.

– Про нищего старика и содержанку. Этот вы имеете в виду?

– А вам разве еще какой-нибудь снился?

– Вроде нет. Это у вас духи такие, да?

– Какие?

– Жасмином пахнете.

– Нет, это шампунь. Я его покупаю у своих родственников в китайском городе.

– Как – родственников?

– Шучу. Просто у китайцев покупаю. Мы, китайцы, любим цветы. Жасмин особенно.

Она поцеловала его в колючий подбородок и отодвинулась.

– Ничего-ничего, – почти угрожающе сказал он, – что нам эта жизнь? – Он сморщился презрительно. – Мелочь, букашка, и больше ничего! Одна из! А будут другие! Прекрасные! Чудесные! И там вы будете со мной! И никто вас не посмеет ни обижать, ни мучить! И водки там – нема! Один жасмин цветет, вот что. Один там белый жасмин, Ева.

– Вы заклейте письмо все-таки, а то неудобно.

– Нет, я, наоборот, хотел бы, чтобы вы прочитали. Сядете в самолет, делать будет нечего, ну и прочтите.

– То есть как: прочтите?

– Мне хочется, чтобы вы прочли. Потому что, дорогая, это письмо – оно не только Диночке. Оно и мне самому, и вам, и вообще… Диночка его, может быть, до конца и не дочитает. Она другим берет. Не начитанностью.

– Чем же?

– Вы думаете, я какую-нибудь гадость скажу? Боже меня сохрани! Даже если она меня бросит, даже если она меня уже бросила, ничего, кроме радости, она мне не принесла. И благодарным восторгом я ее помнить буду, а не обидой. А берет она беззлобностью. Такой, как она, – чтобы ну совсем не уметь злиться, – я такой женщины второй не встречал на свете. Даже вы по сравнению с ней – злючка и стерва. Вы, если вас разозлить, и укусить можете.

– Кого же это я укусила?

– Откуда я знаю? Может, пока что и никого. Но состаритесь и укусите.

Она засмеялась.

– Придете завтра со мной попрощаться?

– Приду. Если не сдохну. А зачем я вам нужен? К вам же этот, наверное, придет… Ваш. Попрощаться-то.