Амели Нотомб - Форма жизни

Как, спрашивается, реагировать? Я понятия не имела. Да и надо ли реагировать вообще?

Не найдя ответа на этот вопрос, я поняла, что хочу одного: сейчас же написать Мелвину Мэпплу, наконец-то поговорить с ним начистоту. Сказано – сделано.

Дорогой Мелвин Мэппл,

Я не нахожу слов, чтобы выразить, как ошеломило меня Ваше последнее письмо. Отвечаю по горячим следам, что, думаю, не помешает мне позже обдумать его на трезвую голову.

Вы просите у меня прощения. За что мне Вас прощать? Прощение предполагало бы обиду. Но Вы меня ничем не обидели.

Я слышала, что для американцев ложь сама по себе – худшее из зол, если можно так выразиться. Но не забывайте, что я европейка: ложь для меня оскорбительна, только если кто-то может от нее пострадать. А здесь я не вижу пострадавших. Правда, американские солдаты мне бы наверняка возразили и, скорее всего, были бы правы. Но это меня не касается.

Люди сказали бы, пишете Вы, что я осталась в дураках. Я так не считаю. Я живой человек и вижу то, что у меня перед глазами. То, что Вы показали мне в Ваших письмах, – реальность, только иначе изложенная. Из Вашего ада Вы создали другой ад. И меня не волнуют возмущенные вопли правдолюбов, по мнению которых недопустимо сравнивать ужас иракской войны с ужасом жизни в ожиревшем теле, цитирую Вас, «прозябающем на складе шин при родительском автосервисе». Эта метафора, видимо, напрашивалась сама собой, а стало быть, имела для Вас смысл, и Вы испытали потребность призвать в свидетели человека, поразившего Вас своей приверженностью к традиционной почте. Увидеть Вашу историю написанной чернилами на бумаге кем-то посторонним, – только так Вы могли облечь ее в реальность, которой Вам так нестерпимо недостает.

«Вы точно так же ответили бы мне, скажи я правду», – пишете Вы. Этого мы знать не можем. Да, я бы Вам ответила. Точно так же? Трудно сказать. Ваша весьма смелая метафора хороша тем, что красноречиво показала мне всю беспросветность Вашей жизни. Напиши Вы все как есть, без прикрас, поняла бы я? Надеюсь.

Если это Вас утешит, могу сказать, что Вы – далеко не первый мифоман, обратившийся ко мне. Да Вы и не совсем мифоман, ибо Ваш вымысел осознан, и то, что Вы первый сами себя добровольно разоблачили, – тому доказательство. Мне пишут разные люди: одних я ловила на лжи с первого письма, других года по четыре не могла раскусить, а есть и такие, кому до сих пор удается вводить меня в заблуждение. Впрочем, повторюсь: к мифомании, если она никому не во вред, я отношусь совершенно спокойно.

Хочу также Вас поздравить: Ваша мистификация была столь блестящей, что, если бы Вы не признались, сама бы я никогда не смогла ее раскрыть. Браво. Каждый писатель – немного мошенник, так что я, как коллега коллеге, отдаю Вам должное. Когда бездарный мифоман шлет мне ложь, шитую белыми нитками, это меня удручает. Обман, как игра на скрипке, требует виртуозности: чтобы выступить с сольным концертом, мало быть просто хорошим скрипачом. Великим – или никаким. Низкий поклон Вам как большому мастеру.

Искренне Ваша

Амели Нотомб

20/02/2010

Сама того не замечая, я закончила письмо позаимствованным у него «искренне Ваша». Что ж, в самом деле, я была в этом послании на редкость искренна. Умолчала только об одном – как резанули меня слова: «Я хотел привлечь Ваше внимание». Сколько раз приходилось мне их читать? И какой плеоназм! Ведь если пишешь кому-то письмо – значит, уже хочешь привлечь его внимание. Иначе зачем ему писать?

Но это было простительно, ибо не сопровождалось фразой, которая в девяти случаях из десяти следует за этими словами: «Мне бы не хотелось, чтобы Вы отнеслись ко мне как ко всем прочим». Эта нелепица имеет разные варианты: «Я не такой, как все», «Я не потерплю, чтобы со мной разговаривали как с первым встречным» и т. д. Прочитав такое, я немедленно отправляю письмо в корзину. Выполняя таким образом требование. Вы хотите, чтобы я отнеслась к вам иначе, чем ко всем? Ваше желание для меня закон. Я всех глубоко уважаю. Вам угодно быть исключением – извольте, вас я уважать не буду и выброшу ваше письмо на помойку.

Чего я еще не переношу в этом высказывании помимо того, что оно попросту глупо, – презрения, которым прямо-таки дышит в нем каждое слово. И что всего хуже – в этом самом презрении обвиняют меня. У меня своего рода аллергия: я не выношу презрения ни в каком виде, будь оно адресовано мне, или мне приписано, или даже если я ему лишь свидетель. А уж презирать всех – тем более возмутительно. Отказать незнакомцу даже в малом преимуществе в виде сомнения – недопустимо.

Я поела медовой коврижки. Вкус меда я обожаю. Столь модное нынче слово «sincère» [30] «Искренний» ( фр .). своей этимологией обязано ему: «sine cera», дословно «без воска», означало очищенный мед высшего качества, – в то время как нечистый на руку торговец продавал невкусную смесь меда и воска. Многим злоупотребляющим нынче словом «искренность» следовало бы прописать курс лечения хорошим медом, дабы напомнить, о чем они говорят.

Дорогая Амели,

Ваше письмо ошеломило меня еще сильнее, чем, должно быть, изумило Вас мое. Не знаю, чего я ожидал, но уж никак не этого.

Ваша реакция, скажу Вам прямо, прекрасна. Единственный, кто, кроме Вас, в курсе моей лжи, – мой брат Говард. Но он отнюдь не разделяет – и это еще мягко сказано – Вашей толерантности. Когда я посылал ему электронные письма, которые он переписывал для Вас, в ответ каждый раз получал: «Ты больной на голову» и другие столь же изысканные выражения.

Поди пойми: Вы меня абсолютно ни в чем не упрекаете – и я именно поэтому чувствую себя виноватым. Я должен оправдаться, хоть Вам мои оправдания не нужны.

Все, что я Вам рассказал о моей жизни до 30 лет, – правда: я бродяжничал, жил без крова, бедствовал, а под конец и голодал. Но, когда дошел до края, подался не в армию – к маме с папой. Хуже унижения не придумаешь – вернуться к родителям в 30 лет, ничегошеньки в жизни не добившись. Мама купила мне компьютер – думала, бедная, что спасает меня. «Ты мог бы создать сайт нашего автосервиса», – сказала она. Как будто автосервису нужен сайт! Предлог был явно липовый. Но выбора у меня не было, и я взялся за дело. Оказалось, что у меня это неплохо получается. Вскоре стали поступать заказы от местных предприятий. У меня завелись деньги, что позволило мне покрыть долги Говарда.

Вот эта работа-то меня и погубила. Десять лет я много ходил и почти не ел – эти глаголы в одночасье поменялись местами: я усвоил образ жизни программистов, а они ногами пользуются редко и за работой непрерывно что-нибудь жуют. Вдобавок меня мучила мысль о том, что компьютер подарен мне для искупления прежних ошибок, и я, видно, переусердствовал: целый год просидел за монитором практически безотрывно. Вставал разве что поспать и помыться, а из комнаты выходил только к столу – опять есть. Для родителей я по-прежнему был оголодавшим чадом, вернувшимся в лоно семьи: они не замечали, что я толстею, да и я сам тоже. Может, я и смотрел на себя, принимая душ, но внимания не обращал. Когда я обнаружил катастрофу – да, именно так! – было слишком поздно.