Чума в Бедрограде

— Отдал бы Ройшу, — невпопад и невсерьёз предложил Дима. — Ройшу они тоже не нужны, но в этом хотя бы есть логика.

Человек умирает, и от него остаются какие-то вещественные ошмётки, разбросанные по всему миру. Пока есть ошмётки, есть вроде как и сам человек.

Пока есть ошмётки, Максиму не побыть одному в собственной квартире.

Не к Габриэлю же Евгеньевичу в жилище ему возвращаться.

— Я не настаиваю, — Максим ещё раз покосился на Мулю Педаль, сжал зубы и договорил, — я прошу. Это ведь мы с тобой её убили.

(Хрусть!)

— Нет, — брякнул Дима быстрее, чем успел понять, что именно отрицает. — Или да. Но Охрович и Краснокаменный меня в наипрямейшем смысле загрызут, если я истаю из-под их бдительного ока.

Максим ничего не ответил, полуотвернулся и стал совсем монолитным.

Насколько отчаянно и нелепо Дима хотел побыть хоть с кем-нибудь , настолько отчаянно и нелепо Максим хотел побыть один.

(Если бы книжка была увлекательной и в Димином вкусе, всё сложилось бы совершенно иначе.)

— Не бойся, у меня есть пистолет, — постарался улыбнуться Максим. — И, поверь, я не побоюсь его использовать — чего мне уже бояться. Всё будет хорошо.

— У Охровича и Краснокаменного легенда лучше, — проинформировал Дима. — Ты не в курсе, их артефакты — обрез и револьвер, в частности — правда принадлежали членам Революционного Комитета? Потому что мне вот как-то кажется, что нет. По бумагам, однако же, не подкопаешься. А я не хочу, чтобы ты из-за меня попал в какую-нибудь, гм, переделку.

(Переделка — это то, что переделывает. Кого-нибудь.)

— Охрович и Краснокаменный сказали, что я слишком много думал о себе, — усмехнулся Максим. — Я не знаю, правы они или нет. Выясняется эмпирически.

Кем бы был Дима, если бы не понимал и не разделял желания попасть в какую-нибудь-гм-переделку просто потому, что непеределанным больше ходить невозможно!

(Хотя оптимизму и жажде катарсиса явно следует заткнуться. В сущности, неясно, что, кроме перестраховки и особого отношения Гуанако к Диме, стоит за всеобщим представлением о том, что на него кто-нибудь нападёт.)

— Надо сказать Святотатычу, что я поехал с тобой, — постановил Дима.

— Ты тута не горячис’, — мгновенно среагировал Муля Педаль. — Святотатыч — человек занятой, сейчас — особенно. Уши разуй, послушай: там вокруг аппаратуры у серьёзных ребят серьёзные тёрки, не чета нам лезт’.

Этажом ниже и правда довольно пламенно делили трофеи.

Муля Педаль, конечно, к Портовой гэбне приближен, но в весьма и весьма разумных пределах. Максим — вообще никто.

Не чета им лезт’, они своё дело сделали.

Дима сунулся в родную и нежно любимую сумку, накопал умеренно мятую тетрадь и умеренно пишущую ручку, накорябал на страничке относительно содержательное послание и водрузил сие высокохудожественное произведение на столик.

— Тогда хотя бы записку разумно оставить, — пояснил он. — Только надо чем-нибудь прижать, чтобы случайным и каверзным порывом ветра не унесло.

Что-нибудь решило оказаться святотатычевской же книгой с измочаленными страницами.

— Пойдём, — призвал Муля Педаль, — да не одевайся ты, теплын’ сегодня.

Ну уж нет. Диме слишком нравился застрявший в его владении гуанаковский плащ, похожий на студенческий мундир, чтобы упустить возможность его хотя бы накинуть.

И потом, история плаща явно демонстрировала его счастливые свойства. Дима надел (ну то есть на Диму надели, причём довольно насильственно, но это не имеет значения для науки истории) — Виктор Дарьевич склонился на сторону добра и щедрости. Дима снял — случилась вся эта нелепая муть с Шухером.

Лучше он его дальше снимать не будет.

Вообще никогда.

(Как просто вершить судьбы мира.)

Под подозрительно понимающим взором Мули Педали Дима вышел на лестничную клетку. Максим пропустил его вперёд, задержавшись было за спиной, будто испугался и передумал куда бы то ни было ехать, но уже двумя пролётами ниже нагнал обоих спускавшихся. Выглядел он при этом совершенно нормально и почти приветливо, только чуть крепче обычного сжимал левый кулак.

— Это тяжело, — сказал Максим окну. — Я думал, проще.

Несмотря на замечание Мули Педали о том, что с точки зрения распределения веса в такси ему было бы лучше сидеть на переднем сиденье, рядом с водителем, Максим предпочёл заднее.

Рядом с Димой.

— Думай о том, что ты с некоторой вероятностью спасаешь мою душу, — хмыкнул тот. — А то я уже почти свихнулся от отсутствия нормального человеческого общения. Нормальным человеческим общением, представь себе, у меня теперь считается даже передача из рук в руки вещей невинно убиенных.

Максим косо усмехнулся. Он думал о чём-то другом.

За окном нёсся Бедроград — Бедроград в лучах волшебного солнца, которое умудрилось испарить все лужи за пару часов своего висения в небе. Бедроград обновлённый и переделанный.

Бедроград, в сквозном свете стеклянный и ненастоящий.

Всё вокруг давно было ненастоящим.

— Если ты заберёшь вещи Брови, получится, что мы оба признали свою вину, — каким-то заученным тоном проговорил Максим. — А вина должна находить виноватых. Только так и можно жить.

— И умирать, и умирать, — фыркнул Дима. — Сколько у тебя образного мышления-то прорезалось.

Максим поморщился, и по его лицу пробежала тень злости.

(Эй, всем и всегда нелегко!)

— Прости, — Дима пожал плечами под похожим на студенческий мундир плащом. — Ты будто забыл, что это у меня такое дружелюбие. А я будто забыл, что ты не всегда его перевариваешь. Так что прости и за это, и за все остальные нападки. Я никогда ничего против тебя особо не имел.

Солнце светило Максиму в профиль, и от этого на жёлтом, как шампанское (вот тоже блистательный образ, не правда ли), фоне его лицо было совсем чёрным.

— Я знаю, — сказал Максим очень прямо. — Я знаю, что против меня ты никогда ничего особо не имел.

(Хрусть!)

У Максимова подъезда доцветали цветочки и жила прочая жизнь.

Не конец сентября, а сплошной апрель.

(Почти даже май, но всё-таки апрель, чему все только рады.)

Завтра юбилей Первого Большого Переворота, желающим поприсутствовать крайне повезло с погодой.

Дима вылез из такси, распрямил спину и огляделся. Дети в отрядских курточках (сбежали с подготовки к юбилею, молодцы какие) сосредоточенно уравновешивали некие объекты на качелях, некая предприимчивая бабуська с крайне довольным видом кормила портовых чаек хлебом (чайки негодовали и требовали кровавого мяса). Вышедшая из соседнего подъезда девушка повела носом воздух и состроила Диме глазки.

Если не думать о чайках, выходит, что ничего не изменилось .

Нормальная всероссийская идиллия, которой не нужны переделки.