Чума в Бедрограде

— Идём, — Максим, задержавшийся, чтобы дать какие-то указания Муле Педали, наконец подошёл к Диме. Тот покорно проследовал.

Неясно, чего он от всего этого ожидает.

Наверное, того, что Максим сможет-таки разжать свой кулак.

Дима бывал в квартире Максима — когда-то совсем давно, до Колошмы и степей — и всё равно не мог не поразиться этим катакомбам. Он сам, безусловно, успел налюбоваться на внутренности одиночной камеры, но добровольно-то зачем с собой такое делать!

Это была не квартира, а серая бетонная мышеловка, и кто попал в неё — живым уже не выйдет.

Тем нелепее выглядели валяющиеся на диване яркие свитера, чуть подёрнувшиеся пылью и явно нетронутые.

Три свитера, джинсы, одна подозрительно знакомая рубашка. Брошка, приколотая к самому левому свитеру, расстегнулась и опасно свисала на иголке.

— Лучше бы всё-таки Ройшу, — неуверенно шагнул Дима к рассыпанным по столу тетрадкам и книжкам, — ему давно бы пора сменить стиль.

— Я не сунусь к Ройшу, не могу, — сказал Максим сам себе, — передай ему сам, если сочтёшь нужным.

Потом он хмыкнул, как будто в этой фразе было что-то смешное.

Томик Толстоевского. В давней беззаботной юности Дима порывался осилить росскую классику, столкнулся с её неприступностью и глубоко разочаровался. Может, сейчас он поумнел, возмужал и наконец-то поймёт глубины росской души?

(Поиск соответствующей вкусу литературы — это воистину именно то, чем ему следует сейчас заниматься.)

Ух ты, конспекты лекций Ройша. Неужто с сердечками на полях?

Ан нет, не с сердечками, а с сонно съезжающими строчками.

Никакие возвышенные чувства не победят его способность склонять студентов к самым простым и порочным желаниям.

— У меня к тебе, кстати, ещё один вопрос, — спросил откуда-то издалека Максим.

— Ммм? — пошуршал Дима страницами в надежде всё-таки отыскать хотя бы одно сердечко.

— Где ты был в прошлое воскресенье?

— Прошлое воскресенье — это когда?

— Это второй день чумы.

А.

Ха-ха.

Дима даже не сразу сообразил, что тогда было, а когда сообразил, решил, что на этот вопрос он отвечать не собирается (и не вполне понимает, зачем Максим заинтересовался нюансами его биографии).

Потому что утром второго дня он проснулся на койке Святотатыча и обнаружил два важных факта: во-первых, что у него истерическое похмелье, а во-вторых, что схоронился он носом прямо под мышкой у Гуанако.

Гуанако, которого больше в жизни Димы нет.

(Ну то есть теперь всё-таки есть, но утром прошлого воскресенья так радикально не казалось.)

В совокупности с твирево-алкогольной интоксикацией это возымело на Диму, скажем так, своеобразный эффект.

И, право же, Максим — последний человек, которому следует об этом знать.

— Я чувствую себя скотиной, разрушающей возникшую между нами и столь ещё хрупкую атмосферу взаимопонимания, но, с твоего позволения, на этот вопрос отвечать не стану.

Сзади послышался сдержанный вздох.

— Станешь, — коротко сообщил Максим.

Раздался какой-то странный звук, который Дима не сумел мгновенно опознать. Из-за этого звука его правая нога решительно отказалась выполнять предписанные ей функции, ввиду чего Дима, попытавшись обернуться, изобразил довольно эффектный пируэт.

Тройной тулуп. Похожий на студенческий мундир.

(Шутка так себе, но Диму всегда поражало это слово применительно к акробатике. Тулуп — это одежда.)

Ноге было больно.

Если вдуматься, ноге было ИЗРЯДНО БОЛЬНО.

Объяснение нашлось довольно быстро, и только тогда Дима вдруг сообразил, что, кажется, имеет дело с самым комическим и нелепым взаимонепониманием в своей жизни.

В правой руке Максима был пистолет.

В левой не было ничего, потому что кулак таки разжался.

Выпавшая из него на пол бумажка смялась в крошечный неопознаваемый комочек, но Дима почему-то сразу понял, что это записка, которую он оставил Святотатычу.

— Поправь меня, если моя логика несовершенна, — сквозь зубы (ИЗРЯДНО БОЛЬНО, БЛЯДЬ) прошипел он, — но пистолет в твоей руке и боль в моей ноге могли бы заставить неискушённого читателя предположить, что ты только что в меня стрелял.

Это, а также звук выстрела, который Дима довольно отчётливо расслышал (хоть и не опознал, потому что, леший, он что, должен был быть морально готов к стрельбе?).

— Только затем, чтобы ты никуда не побежал, — Максим приблизился, навис над Димой, направил на него пистолет и чуть прищурился. — Потому что сейчас мы с тобой будем говорить.

— У тебя очень интересные представления о том, как склонять людей к диалогу, — Дима сел в человекоподобную позу, подтянул к себе ногу и принялся бережно закатывать штанину. — Леший, больно! У меня для тебя плохие новости, пальба в излюбленные конечности печально сказывается на коммуникативных навыках собеседника.

В сумке, само собой, по-прежнему имелся набор юного медика, включающий в себя шприц с обезболивающим (ну то есть шприц и ампулу с обезболивающим, но их несложно объединить).

Всегда под рукой, всегда к месту!

Ммм, сладостное ощущение иголки в ноге.

— Где ты был в прошлое воскресенье? — повторил Максим, сумрачно созерцая процесс обезболивания, но не вмешиваясь.

Как приятно и радостно знать, что он вовсе не хотел никому сделать неприятно, это просто чтобы никто никуда не побежал. Посидел Максим денёк связанным у Охровича и Краснокаменного, подумал о судьбинушке своей, проникся и решил нести благо ограниченных перемещений в массы.

— Чего ты прицепился к воскресенью? — досадливо буркнул Дима, закатывая вторую штанину для сравнительного изучения.

Итак, теперь у него симметрично дырявые ноги.

Слева — привет, меня зовут Андрей Зябликов, справа — приятно познакомиться, Андрей, я Максим Молевич.

(Нельзя не проговорить отдельно: вот прямо тут, рядом, Максим Молевич направил на Диму пистолет, а Дима сидит на полу и разговаривает со своими ногами.)

— Сам не догадываешься?

Кровь лениво сползала на пол.

Дима наконец-то посмотрел на Максима. Его лицо совершенно почернело.

(Каждый раз, когда Дима сталкивался с этим выражением в книгах, он представлял нечто умеренно макабрическое вроде вылитого в рожу ведра кипящего масла и ожогов четвёртой степени, а вот поди ж ты: иногда и правда чернеет безо всякого масла. И игрищ освещения.)

Тряпки (гондон!) на голове продолжали работать с успехом.

— Нет, — честно сказал Дима, немного подумав, — не догадываюсь. Мне должно быть очевидно, почему ты решил попрактиковать на мне свою меткость?

— Никто не знает, что ты делал в прошлое воскресенье. В день, когда заразили Габриэля.

— Предположительно , — машинально поправил Дима, ещё раз трагически сравнил ноги, пришёл к неутешительным выводам, убрал пустую ампулу и шприц в сумку — а потом колёсики завертелись и картинка неожиданно сошлась. — Погоди, ты считаешь, что я его заразил?