Чума в Бедрограде

— Так тебе выговориться надо? — хлопнул себя ладонью по лбу Гуанако и плюхнулся-таки на койку.

Лицо у него при этом было таким, как будто Дима на его глазах трансформировался в крошечного пушистенького зверька, что вызвало повышенное сопле- и слюноотделение.

Облегчённое у него было лицо.

Воспоследовал акт романтической зоофилии и всё то прочее, о чём определённо было бы неловко рассказывать Максиму, если бы он вдруг снова воспылал желанием узнать факты чьих-нибудь биографий.

— И всё опошлил, — вернулся Дима к диалогу, когда получил такую возможность. — Не выговориться, а поделиться бесценным опытом. Зачем вообще хоть что-то делать — и особенно истекать кровью — если потом не можешь об этом рассказать?

Гуанако замялся.

— Ну гм. Нельзя сказать, что я ничего не знаю, — виновато покаялся он. — Показания Охровича и Краснокаменного, Мули Педали и Максима вместе составляют достаточно целостную картину. Фактическую, в смысле. Но под бесценным опытом ты наверняка подразумеваешь, эм, не совсем факты.

И посмотрел на Диму с таким ути-пути-зверьком во взоре, что желание патетически пересказывать своё своеобразное, но всё-таки просветление сразу отпало.

Ну, почти.

Немного осталось.

— Знаешь, в моей жизни происходило довольно много событий, с которыми моя же голова как-то, гм, не понимала, что делать, — дал Дима волю аналитическим талантам. — От самого первого переезда в Бедроград — да что там, до того, в Столицу — да что там, от старшего отряда — хотя, знаешь, в семь лет у меня тоже всё интересно было… Короче, кажется, от начала времён на мне большими буквами напечатано «кромешный пиздец». И вот с наступлением чумы ресурс мозга, способный просто складывать пиздец стопочками и распихивать по углам, не обрабатывая, исчерпался.

Дима завистливо посмотрел на гуанаковскую самокрутку и постановил, что не так уж его от табака и воротит.

Зачем вообще хоть что-то делать, если не можешь потом об этом рассказать, и зачем хоть что-то рассказывать, если не можешь при этом размахивать сигаретой?

Хотя шибко сильно размахнуться не вышло.

Как выяснилось, не вышло даже зажигалкой щёлкнуть по-человечески.

Издержки бесценного опыта.

— Я вообще-то всегда с подозрением относился к психическим заболеваниям, связанным с чем-нибудь неочевидным, — продолжил Дима, когда Гуанако зажёг ему сигарету. — Типа все эти вытеснения, замещения и прочая сыпь на коже от больших переживаний — фигня какая-то, мозг не так работает! Но вот веришь — у меня правда образовался внутренний голос. Такой, в порядке не раздвоения личности, а расслоения, что ли. Я сперва думал, что это просто моя многогранная и противоречивая натура так работает, а потом он воплотился. Почти даже визуально. Наверное, многогранная и противоречивая натура решила, что так дальше жить нельзя, и просто обнулилась. Наверное, это отрицание — термин такой психологический, когда до мозга ничего не докатывается, а ты просто идёшь дальше весь из себя весёленький, посвистываешь. Наверное, это не очень хорошо. Хотя ты вон так всю жизнь живёшь — и ничего, доволен.

Гуанако покивал.

Всё, абсолютно всё сказанное с удручающей очевидностью летело ему прямиком мимо ушей, потому что нельзя столь яростно пялиться и при этом слушать.

Оставалось надеяться, что он считывает содержание по губам.

— В общем, странное какое-то состояние. Виктору Дарьевичу, что ли, отдаться на изучение? Я не то чтобы просто вычеркнул всего себя с семилетнего возраста и готов начать категорически новую жизнь, но и не то чтобы по-настоящему пережил свои многочисленные бесценные опыты. Меня просто как будто перекинуло в альтернативную реальность, где всё-всё — от Колошмы до смерти Шухера — было, но я с самого начала умел с этим жить, и поэтому горы неразобранного пиздеца в голове не накопилось. Правда, если бы так случилось на самом деле, половины пиздеца бы не произошло, что несколько портит мою стройную теорию. Зато не лишает её высокохудожественной метафоричности и, главное, понятности, а это уже большая радость, правильно?

Откуда-то из давних студенческих лет у Димы в голове сохранилось знание о том, что при имперском дворе был титул, именование которого наиболее точно переводилось как «Тупое Лицо» (в имперском, как и в росском, антонимы понятий «острый» и «умный» обозначаются одним словом). Тупое Лицо, будучи мирянином, кажется, использовалось представителями духовенства для отработки проповедей и речей, отображая, так сказать, степень понимания оных народом. А может, и не представителями духовенства. А может, это был кто-то типа юродивого советника, который должен был глаголать простую жизненную мудрость. И вообще бытовало мнение, что Тупым Лицом изначально прозвали некоего конкретного дворянина за личные физиогномические особенности, а потом кличка пошла-поехала наследоваться. И, разумеется, никто не мог поручиться за реальность Тупого Лица — ни человека, ни титула. Ходили, впрочем, слухи, что первую арию изрядно уже надоевшей Кармины Бураны написало некое выдающееся Тупое Лицо.

Дима не был уверен, что не придумал это всё вот только что.

Но это не отменяло того, что Гуанако бы удалось работать отличным Тупым Лицом.

Больно уж хорошо у него получалось слушать тирады с физиономией, выражающей «ага, я тебя услышал» и ничего больше.

— Для Виктора Дарьевича твоя история болезни жидковата, — высказался всё-таки Гуанако, переварив тираду. — Обычные сумасшедшие давно не интересуют когнитивную науку, этой науке сплошных скопцов теперь подавай. И слушай, — добавил он голосом, выдающимся в комплекте с круглыми-круглыми глазами, — не съезжай с катушек, я тебя очень прошу. Горы трупов и безработных по результатам всей этой дряни — это ладно. А вот психи, не справившиеся с нервными перегрузками чумы, — уже откровенная пошлость.

И Гуанако аккуратно и рассеянно пощупал Диму, как будто на ощупь можно определить, всё ли у него в порядке с головой.

— Раз в жизни мне стало хорошо и прекрасно, а ты обзываешься психом! — возмутился тот. — И потом, уже явно поздно просить не съезжать, я остро чувствую финальность произошедших процессов. Переделок, хе-хе. Не знаю только, какие сверхспособности мне это даёт.

— Проверяется эмпирически, — хмыкнул Гуанако и незамедлительно эмпирически (но аккуратно и даже, пожалуй, нежно) проверил, насколько крепко Димины руки крепятся к телу. — Великие психи силой мысли на заре времён обрушивали под землю Вилонский Хуй. Возможно, пора его поднять, — он задумался. — Ты меня до того запугал, что я даже сразу не сообразил, что пошутил дурацкую пошлую шутку. Так вот, дурацкая пошлая шутка! Где же овация, ёба?