Чума в Бедрограде

В дверь постучались — увы, не овации, а всего лишь жидкости. Гуанако снова подскочил и вернулся уже с дарами на здоровом жестяном подносе.

Кто бы ни исполнял заказ, он понял его крайне буквально: на подносе имелось всё, от графина с водой до неопределимой ёмкости с неопределимой, но явно сильноалкогольной настойкой.

Интересно, есть ли там что-нибудь из биологических жидкостей.

— Так вот, до омерзения серьёзно я про Хуй говорил, — продолжил в третий раз усевшийся на койку Гуанако, не размениваясь на разливание воды и протягивая Диме весь графин. — Мы с Виктором Дарьевичем на теоретическом уровне кое в чём безусловно сходимся. Это кое-что я ещё до диплома в его опубликованных работах читал: любая психическая нестабильность может быть переработана психикой же в религиозном — и околорелигиозном — ключе. Все эти экстазы, просветления и откровения, характерные для религиозного сознания, — это же и есть естественные физиологически-культурные механизмы продуктивно справляться со сбоями. И подмена исчерпавшей себя доктрины, да ещё и навязанной Европами, переворачиванием деревьев в масштабе всей страны — тоже туда, — залился он соловьём, позабыв о том, что только что носился над умеренно страждущим. — Ты ж не читал, небось, мою блядскую кандидатскую? А там было что-то почти даже совсем умное на сей счёт. Любые религиозные чудеса с точки зрения этой самой когнитивной науки — это своего рода контролируемое сумасшествие. Шаманство, пророчество и прочая поебень только на нём и держатся. Что уж говорить о воплотившихся в предсмертном бреду внутренних голосах! Стандартная ведь архетипическая схема.

— Шаманство, пророчество и прочая поебень — это по твоей части. Для превращения тривиального сдвига по фазе во что-то такое нужна некая, эээ, парадигма мышления. Вера в богов там, в ритуалы или в пропаганду — даже не вера, а просто их постоянное присутствие в мозгах. А у меня этого нет. Не по принципиальным соображениям, ты сам знаешь, а просто потому что я живу в некоем другом мире. В мире частностей, где есть жажда, Максим с пистолетом и вон то шестипалое запястье на стенке, а ни богов, ни постулатов Набедренных нет, о них получается думать только специально. Если попросят, — Дима щедро отпил из графина, выдохнул и продолжил. — И вообще, это какое-то упрощение и попытка загнать себя в рамки, которых не существует от природы. Вот, допустим, случилось с человеком — совершенно абстрактным человеком, я сейчас никого не имею в виду — что-то . Можно назвать это что-то просветлением, можно назвать это что-то каким-нибудь психиатрическим термином, но это ведь всё — дополнительные осмысления. Конструкты, сооружённые поверх действительности. А в действительности есть только что-то , и никак оно не называется. Разве что переделкой, потому что эта шутка по-прежнему кажется мне остроумной. — Дима сделал паузу, потом ещё один глоток. — Впрочем, если ты надумал меня обожествить, ничего не имею против. Главное — чтоб не переворачивал.

— «Поверх действительности»! — возбушевал Гуанако. — Дмитрий, вы так говорите, как будто она в самом деле существует. Человек — сложная зверюшка, его действительность всегда попорчена называнием. Дополнительными осмыслениями и интерпретациями. И они, блядь, действительней любой действительности. Хуй с ними, с внутренними голосами, — вспомни хоть своего пациента степного с выколотыми глазками. Это для тебя он сдох, а для местного населения — отдал соки земле. А для пизданутой бабы, которая ему глазки и выковыривала, может, и ещё чего похлеще натворил. И кто прав? Если «в действительности есть только что-то , и никак оно не называется», выходит, что никто. А на самом-то деле правы все, — он чуть не снёс стоящий с ним рядом поднос широким движением руки. — Хотя чаще прав оказывается тот, кто сильнее убежден, а, следовательно, резвее действует, исходя из своих убеждений, — и выразительно посмотрел на Димин простреленный живот.

Если долго вглядываться в живот, живот посмотрит на тебя в ответ, поостерёгся бы!

Дима прекрасно знал, что Гуанако вообще-то парадоксальным образом не любит такие вот абстрактные споры высокой степени кухонности. Разве что с Виктором Дарьевичем, потому что с ним кухонности поменьше плюс столь актуальная поминутная оплата. А так — и из Бедрограда на Колошму, небось, сдался от переизбытка академичности в жизни.

Абстрактные споры похлеще твири будут. Любой способный на них человек понимает, в принципе, что всё это пустые слова, но остановиться-то невозможно.

Если ты не Гуанако.

Тем приятнее было, что с Димой он всё-таки говорил, скрепя тупое лицо.

— А обожествили тебя блядские скопцы, — весело добавил Гуанако, снова придвигаясь поближе. — Тебе мало, что ли?

Ну, да, обожествили. Хотя такое обожествление не всякому врагу пожелаешь, знаете ли.

Аутентичные скопцы, значит, верят в двух богов — доброго и злого. Боги, разумеется, близнецы. Гуанако и Диму принять за близнецов — это ещё надо постараться, но допустим, художественная условность. Дима, разумеется, злой, поскольку волосы темнее и вообще потому что он мерзкий тип.

Всё бы ничего, но есть нюанс: у двух скопцовских богов на двоих — одно, так сказать, мужское естество. Передаётся друг другу с определённой цикличностью, кому не досталось — тот и злой. А у Гуанако с Димой — всё-таки два. И как-то это разительно выяснилось на практике, когда скопцы, решив, что пред ними явление божественного, возжелали некоего подтверждения.

Димино естество могло их несколько разочаровать.

В итоге обошлись умолчаниями и правильной риторикой, но всё-таки обожествляться Дима отныне решил с умом.

С другой стороны, впрочем, есть и плюсы. Если бы скопцы тогда не уверовали почему-то (по кому-то), что видят живых богов, они не повиновались бы божественному провидению, которое, опираясь на божественное же чувство юмора, указало им путь в Бедроград. Один из скопцов лично помнил Набедренных, как можно было не осчастливить кафедру таким приобретением?

Кто ж мог ожидать, что скопцы окажутся столь небыстры и доберутся до кафедры только тогда, когда Дима и Гуанако успеют сами дотуда добраться, оттуда убраться и нарисоваться там снова. Кто ж мог ожидать, что это окажется так своевременно и так подозрительно. Кто ж мог ожидать, что скопцы такой ходовой товар.

Наверное, у обожествления есть и другие плюсы — способность иногда оперировать рукой, ногой и естеством судьбы, например.

Судьбы, на произвол которой Дима вовсе не собирался покидать абстрактный спор.

— То, о чём вы говорите, Сергей Корнеевич, — это вообще давняя проблема когнитивной науки, — степенно изрёк он. — Определяет ли называние мышление? Называя некое своё ощущение словом, я причисляю его к определённой категории, где оно соседствует с другими ощущениями, которые другие люди называли тем же словом. Вопрос в том, насколько я себя при этом оскопляю. Я могу сказать, что люблю тебя, и Габриэль Евгеньевич то же самое говорил, известное дело. Испытываем ли мы с ним при этом одно и то же? Нет же. Одинаково в лучшем случае ядро ощущения, некая, скажем, романтически-эротическая привязанность, а детали — в которых, напомню, истина — разные. И обрезать их, выдавая термин, лично мне как-то обидно. Вот и то, что со мной случилось, я не хочу никак называть, потому что результаты моей интроспекции говорят, что это что-то сложнее и многограннее, чем любое слово, которое я могу подобрать. И чем любая парадигма мышления. Я уникален и исключителен.