Чума в Бедрограде

— Я так и знал, что всё хуйня! Все эти подозрения, кто кого заразил, тьфу. Максим мне всего-навсего отомстил за то, что я у него Габриэля Евгеньевича на пару недель подрезал, — пробурчал он. — Все ваши высокодуховные разборки с морем кровищи отныне классифицируются как измена.

Гуанако патологически не умеет обижаться, а когда пытается — у него выходит как-то дурашливо и невсерьёз. И это особая марка умилительности.

По поводу чего Дима совсем-совсем растаял.

— Измена без взаимного согласия классифицируется как насилие, а насилие надо мной тебя, помнится, более интересует, чем возмущает. Так что наслаждайтесь с нами, наслаждайтесь как мы, наслаждайтесь лучше нас.

Гуанако призадумался над этой сентенцией, возмутился, сжал Диму так, как при его ранении явно не полагалось (серенады не серенады, а глухая боль во всём теле, головокружение и слабость проходить не спешили), снова задумался и пожевал один из эротических регионов Димы.

— Я в растерянности, — пробормотал он сквозь жевание. — Как-то всё совсем, гм, как раньше. Сильно, сильно раньше. Ещё и весь этот трёп про мышление и действительность — это же прямо как до всякой Колошмы. Как дома под самогон и под твои заверения, что тебя не надо выгонять, потому что ты носки стирать умеешь. Ни разу ведь так и не прикоснулся, блядина.

Вот Дима и говорит — стал совсем как если бы жил нормальной жизнью. Курс экспресс-омоложения имени Максима Молевича.

— Тот факт, что я их не стирал, не означает, что я не умею . Что заявлялось — то и получили. И вообще, я собирался! — воскликнул он крайне искренне. — Все те два года, что мы протрепались под самогон, пока тебя на Колошму не того. Потом разве что в собственных слезах стирать пришлось бы, а это слишком трагично.

Гуанако ещё сильнее задумался.

— Жидкости, да, — переключился он с ностальгии на жизнь насущную, не отрываясь, впрочем, от жевания. — Я не то чтобы надеюсь услышать что-то новое, но, блядь, дом Габриэля Евгеньевича и жидкости из-под крана! Бедроградская гэбня на них совсем повёрнутая в последние дни. Сначала у меня командир всё выспрашивал и выспрашивал, потом вон к Максиму все вместе сходили за тем же самым, — любознательный Гуанако совсем выключился из действительности и замер. — Неужто и правда не знают, чьих рук дело? Очень странно. И я, конечно, готов хоть на себя взять это заражение, если кому-нибудь от этого станет легче и спокойней, но, леший еби всех их батюшек, мне уже самому интересно, кто на самом деле так постарался!

У Гуанако тоже проблемы, таврским хлебом не корми — дай только взять на себя какое-нибудь преступное деяние. Контрреволюционное движение? Гуанако виноват! Савьюра застрелили? Гуанако, Гуанако виноват! Кто-то заразил дом Габриэля Евгеньевича? Мы пока не знаем, кто виноват, но с задней парты уже тянется решительная рука.

— По-прежнему не я, — честно ответил Дима, — а большего сказать не могу. Всё-таки гораздо проще быть Максимом, чем тобой. Он сочинил себе ответ и доволен, ему больше ничего и не надо, а ты, прости за выражение, думаешь. Я по-прежнему не могу сообразить, кому из дружественных мне людей такое могло прийти в голову — ну не Таха же Шапка приехал в Бедроград завкафов травить! Мучительная предвзятость указывает на Бедроградскую гэбню, но здравый смысл — на то, что, как и все события, которые никому не были нужны и обернулись чем-то масштабно нехорошим, это какое-то недоразумение. Случайность, недосмотр, комическое взаимонепонимание. Ошибка. Другое дело, что ошибки тоже допускает кто-то , но об этом мне сейчас лень думать. И в обозримом будущем эта лень проходить не намеревается.

— Ночью встреча, ночью будут ебать за дом Габриэля Евгеньевича, — по-прежнему задумчиво отозвался Гуанако. — И чё-то я вообще пока не представляю, что им ответить. Ну, кроме запасного варианта, что это я был.

— А я чё-то не представляю, почему кто-то должен кому-то что-то отвечать. Мы имеем ровно столько же права спрашивать об этом их, разве нет? — Дима гневно зафырчал. — Ты бы лучше подумал о том, что собираешься делать с Максимом. Если собираешься. Собираешься?

Здравствуй, Тупое Лицо, плавно перетекающее в лицо виноватое.

Кто-то тут, в отличие от, патологически не умеет не только обижаться, но и раздавать наказания.

Экзамен у Гуанако — радость всей сессии!

— Ты только не подумай, что я жажду кровавой мести, — мне сейчас, в конце концов, лучше, чем во все последние месяцы, плюс-минус сомнения в собственной способности ходить, — поспешил утешить его Дима. — Я наоборот. Мне почему-то кажется, что сейчас ему как раз очень хотелось бы, чтобы решение за него принял кто-нибудь другой, а ты у нас мастер этого дела. Впрочем, если эта тема тебе не нравится — а она тебе не нравится, я знаю, — можно поговорить о чём-нибудь другом.

— Или сразу накуриться, — рассеянно утешился Гуанако.

Просто он не умеет (патологически!) принимать решения вслух. Это ж их сформулировать надо. Назвать. Понять, чего вообще творишь.

Человеку, излюбленный метод взаимодействия с реальностью которого — сделать, а потом, если сильно побьют, так и быть, подумать, — не следовало тут гнать про социальную обусловленность мышления.

— Или сразу накуриться, — мирно согласился Дима. — Хотя мне несколько обидно, что посул Охровича и Краснокаменного про то, что я тоже реальная университетская власть и должен в известном месте присутствовать, не воплотится. Они ж меня потом отыщут и добьют за нарушение их планов!

— Не хочу сейчас об этом. Вот ни о чём вообще не хочу, — тёпленько пробормотал Гуанако, не прибавив «кроме тебя», за что ему спасибо.

Нужно же всё-таки держать планку высокого стиля.

— А с другой стороны, у меня есть подозрение, что мне лучше, чем я сам для себя малюю, — продолжил Дима, невольно игнорируя предложение заткнуться, — и поди разбери, с чем это связано: то ли с прочисткой мозгов, то ли с тем, что стимуляторов в моей крови уже столько, что самой крови много не нужно. Мне бы вообще-то сейчас лежать в глубокой отключке и слышать белый шум, а я смотри какой бодренький. И потом, может, я вызову у Бедроградской гэбни жалость? Или хотя бы нежелание стрелять там, где уже настреляно?

— Может, не может — опять, — по-собачьи вздохнул Гуанако. — Слушай, прости, я уже, кажется, без вспомогательных средств «может» от «не может» не отличаю. Требуются профилактические процедуры, блядь.

С этими словами он извлёк из сапога стебелёк савьюра и принялся крайне методично использовать его по назначению. Сам Дима предпочитал профилактические процедуры алкогольного типа (всё равно ж от травы толком не пёрло), поэтому первую савьюровую самокрутку проигнорировал, но потом выяснилось, что из одного стебелька получается на удивление много продукта потребления.