Игорь Губерман - Гарики предпоследние. Штрихи к портрету

Видно, век беспощадно таков,
полон бед и печалей лихих:
у России — утечка мозгов,
у меня — усыхание их.

Уже былой России нет
(хоть нет и будущей покуда),
но неизменен ход планет,
и так же любит нас Иуда.

Две породы лиц
в российском месиве
славятся своей результативностью:
русское гавно берет агрессией,
а гавно еврейское — активностью.

Когда Российская держава,
во зле погрязшая по крыши,
на лжи и страхе нас держала,
у жизни градус был повыше.

Клюя рассеянное крошево,
свою оглядывая младость,
я вижу столько там хорошего,
что мне и пакостное в радость.

Дух воли, мысли и движения
по русской плавает отчизне,
а гнусный запах разложения
везде сменился вонью жизни.

Среди российских духа инвалидов,
хмельных от послабления узды,
я сильно опасаюсь индивидов,
которым все на свете — до звезды.

Худшие из наших испытаний
вырастились нашими же предками:
пиршество иллюзий и мечтаний
кончилось реальными объедками.

Забавно, что в бурные дни
любую теснят сволоту
рожденные ползать — они
хватают и рвут на лету.

Не чувствую ни света, ни добра
я в воздухе мятущейся России,
она как будто черная дыра
любых душевно-умственных усилий.

Я вырос в романтическом настрое,
и свято возле сердца у меня
стоят папье-машовые герои
у вечного бенгальского огня.

Увы, в стране, где все равны,
но для отбора фильтров нет,
сочатся суки и гавны
во всякий властный кабинет.

При папах выросшие дети
в конце палаческой утопии
за пап нисколько не в ответе,
хотя отцов — живые копии.

Всегда бурлил, кипел и пенился
народный дух, и, мстя беде,
он имя фаллоса и пениса
чертил воинственно везде.

Понятие фарта, успеха, удачи
постичь не всегда удается:
везде неудачник тоскует и плачет,
в России — поет и смеется.

Свобода обернулась мутной гнусью,
все стало обнаженней и острей,
а если пахнет некто светлой Русью,
то это — засидевшийся еврей.

На всех осталась прошлого печать,
а те, кто были важными людьми,
стараются обычно умолчать,
что, в сущности, работали блядьми.

Свободу призывал когда-то каждый,
и были мы услышаны богами,
и лед российский тронулся однажды,
но треснул он — под нашими ногами.

Присущий и воле,
и лагерным зонам,
тот воздух, которым в России дышали,
еще и сейчас овевает озоном
извилины шалых моих полушарий.

Чего-нибудь монументального
все время хочется в России,
но непременно моментального
и без особенных усилий.

Все так сейчас разбито и расколото,
оставшееся так готово треснуть,
что время торжества серпа и молота —
стирается, чтоб заново воскреснуть.

Тягостны в России передряги,
мертвые узлы повсюду вяжутся;
лишь бы не пришли туда варяги —
тоже ведь евреями окажутся.

Воздух еще будет повсеместно
свеж, полезен жизни и лучист,
ибо у России, как известно,
время — самый лучший гавночист.

Россия свободе не рада,
в ней хаос и распря народов,
но спячка гнилого распада
сменилась конвульсией родов.

Хоть густа забвения трава,
только есть печали не избытые:
умерли прекрасные слова,
подлым словоблудием убитые.

А прикоснувшись к низкой истине,
что жили в мерзости падения,
себя самих мы вмиг очистили
путем совместного галдения.

Всюду больше стало света,
тени страшные усопли,
и юнцы смеются вслед нам,
утирая с носа сопли.

Как витаминны были споры
в кухонных нищих кулуарах!
Мы вспоминали эти норы
потом и в залах, и на нарах.

Мы свиристели, куролесили,
но не виляли задним местом,
и потому в российском месиве —
дрожжами были, а не тестом.

Кто полон сил и необуздан,
кто всю страну зажег бы страстью —
в России мигом был бы узнан,
однако нет его, по счастью.

Настежь раскрыта российская дверь,
можно детей увезти,
русские кладбища тоже теперь
стали повсюду расти.

Хотя за годы одичания
смогли язык мы уберечь,
но эхо нашего молчания
нам до сих пор калечит речь.

Народ бормочет и поет,
но пьяный взгляд его — пронзителен:
вон тот еврей почти не пьет,
чем безусловно подозрителен.

Берутся ложь, подлог и фальшь,
и на огне высокой цели
коптится нежный сочный фарш,
который мы полжизни ели.

Мы крепко власти не потрафили
в года, когда мели метели,
за что российской географии
хлебнули больше, чем хотели.

Народного горя печальники
надрывно про это кричали,
теперь они вышли в начальники,
и стало в них меньше печали.

Мне до сих пор
загадочно и дивно,
что, чуждое Платонам и Конфуциям,
еврейское сознание наивно —
отсюда наша тяга к революциям.

Мы поняли сравнительно давно,
однако же не раньше, чем воткнулись:
царь вырубил в Европу лишь окно,
и, выпрыгнув, мы крепко наебнулись.

Я брожу по пространству и времени,
и забавно мне, книги листая,
что спасенье от нашего семени —
лишь мечта и надежда пустая.

Судьба нас дергает, как репку,
а случай жалостлив, как Брут;
в России смерть носила кепку,
а здесь на ней чалма внакрут.

Тут вечности запах томительный,
и свежие фрукты дешевые,
а климат у нас — изумительный,
и только соседи хуевые.

Забавно здесь под волчьим взглядом
повсюдной жизни колыхание,
а гибель молча ходит рядом,
и слышно мне ее дыхание.

Ничуть былое не тая,
но верен духу парадокса,
любить Россию буду я
вплоть до дыхания Чейн-Стокса.

Придет хана на мягких лапах,
закончу я свой путь земной,
и комиссары в черных шляпах
склонятся молча надо мной.