Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

В момент обычно вовсе не торжественный
вдруг чувствуешь с восторгом идиота
законченность гармонии Божественной,
в которой ты — естественная нота.

У нас, коллега, разные забавы,
мы разными огнями зажжены:
тебе нужна утеха шумной славы,
а мне — лишь уважение жены.

Я не измыслил весть благую
и план, как жить, не сочинил,
я что придумал — тем торгую,
и свет сочится из чернил.

Читатель нам — как воздух и вода,
читатель в нас поддерживает дух;
таланту без поклонников — беда,
беда, что у людей есть вкус и слух.

Гул мироздания затих,
и, слово к ритму клея тонко,
я вновь высиживаю стих,
как утка — гадкого утенка.

Если жизни время сложное
проживаешь с безмятежностью,
то любое невозможное
наступает с неизбежностью.

Залей шуршанье лет журчаньем алкоголя,
поскольку, как давно сказал поэт,
на свете счастья нет, но есть покой и воля,
которых, к сожаленью, тоже нет.

Полностью душа моя чиста,
чужды ей волненье и метание.
кто привел на новые места,
тот и ниспошлет мне пропитание.

Люблю часы пустых томлений,
легко лепя в истоме шалой
плоды расслабленности, лени
и любознательности вялой.

В похмельные утра жестокие
из мути душевной являлись
мне мысли настолько глубокие,
что тут же из виду терялись.

Питали лучшие умы
мою читательскую страсть,
их мысли глупо брать взаймы,
а предпочтительнее — красть.

В искусстве, сотворяемом серьезно
и честно от начала до конца, —
что крупно, то всегда религиозно
и дышит соучастием Творца.

Под сенью тихоструйных облаков
на поле благозвучных услаждений
я вырастил породу сорняков,
отравных для культурных насаждений.

Я в шуме времени кипящем
купался тайном и публичном,
но жил с азартом настоящим
я только в шелесте страничном.

Он вялую гонит — волну за волной —
унылую мелкую муть:
Господь одарил его певчей струной,
забыв эту нить натянуть.

Ругал эпоху и жену,
искал борьбы, хотел покоя,
понять умом одну страну
грозился ночью с перепоя.

Почувствовав тоску в родном пространстве,
я силюсь отыскать исток тоски:
не то повеял запах дальних странствий,
не то уже пора сменить носки.

Когда успех и слава
обнять готовы нас,
то плоть уже трухлява,
а пыл уже погас.

Он талант, это всем несомненно,
пишет сам и других переводит,
в голове у него столько сена,
что Пегас от него не отходит.

То злимся мы, то мыслим тонко,
но вплоть до смертного конца
хлопочем высидеть цыпленка
из выеденного яйца.

Во все, что я пишу, для аромата
зову простую шутку-однодневку,
а яркая расхожая цитата —
похожа на затрепанную девку.

Беспечный чиж с утра поет,
а сельдь рыдает — всюду сети;
мне хорошо, я идиот,
а умным тяжко жить на свете.

Весь мир наших мыслей и знаний —
сеть улиц в узлах площадей,
где бродят меж тенями зданий
болтливые тени людей.

Я б жил, вообще ни о чем не жалея,
но жаль — от житейской возни худосочной
в душе стало меньше душевного клея,
и близость с людьми стала очень непрочной.

Пока нас фортуна хранит,
напрасны пустые гадания,
и внешне похож на зенит
расцвет моего увядания.

Во мне, живущем наобум,
вульгарных мыслей соки бродят,
а в ком кипит высокий ум —
они с него и легче сходят.

Люблю с подругой в час вечерний
за рюмкой душу утолить:
печаль — отменный виночерпий
и знает, сколько нам налить.

Дожив до перелома двух эпох,
на мыслях мельтешных себя ловлю,
порывы к суете ловлю, как блох,
и сразу с омерзением давлю.

Читаю оду и сонет,
но чую дух души бульдожьей;
не Божьей милостью поэт,
а скудной милостыней Божьей.

Я вчера полистал мой дневник,
и от ужаса стало мне жарко:
там какой-то мой тухлый двойник
пишет пошлости нагло и жалко.

Доколе дух живой вершит пиры,
кипит игра ума и дарования,
поэзия, в которой нет игры, —
объедки и огрызки пирования.

Глупо думать про лень негативно
и надменно о ней отзываться:
лень умеет мечтать так активно,
что мечты начинают сбываться.

Пот познавательных потуг
мне жизнь не облегчил,
я недоучка всех наук,
которые учил.

Увы, в отличие от птиц,
не знаю, сидя за столом,
что вылупится из яиц,
насиженных моим теплом.

Даже вкалывай дни и ночи,
не дождусь я к себе почтения,
ибо я подвизаюсь в очень
трудном жанре легкого чтения.

Держу стакан, точу перо,
по веку дует ветер хлесткий;
ни зло не выбрав, ни добро,
живу на ихнем перекрестке.

И я хлебнул из чаши славы,
прильнув губами жадно к ней;
не знаю слаще я отравы,
и нет наркотика сильней.

Глупо гнаться, мой пишущий друг,
за читательской влагой в глазу —
все равно нарезаемый лук
лучше нас исторгает слезу.

Он воплотил свой дар сполна,
со вдохновеньем и технично
вздувая волны из гавна,
изготовляемого лично.

Душевный чувствуя порыв,
я чересчур не увлекаюсь:
к высотам духа воспарив,
я с них обедать опускаюсь.

Что столь же я наивен — не жалею,
лишаться обольщений нам негоже:
иллюзии, которые лелею, —
они ведь и меня лелеют тоже.

Нет, я на лаврах не почил,
верша свой труд земной:
ни дня без строчки — как учил
меня один портной.

Жили гнусно, мелко и блудливо,
лгали и в стихе, и в жалкой прозе;
а в раю их ждали терпеливо —
райский сад нуждается в навозе.