Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Зря, подруга, ты хлопочешь
и меня собой тревожишь:
старость — это когда хочешь
ровно столько, сколько можешь.

Года меняют наше тело,
его сберечь не удается;
что было гибким — затвердело,
что было твердым — жалко гнется.

Смешон резвящийся старик,
однако старческие шалости —
лишь обращенный к Богу крик:
нас рано звать, в нас нет усталости.

Я курю в полночной тишине,
веет ветер мыслям в унисон;
жизнь моя уже приснилась мне,
вся уже почти, но длится сон.

Когда бессонна ночь немая,
то лиц любимых вереница,
мне про уход напоминая,
по мутной памяти струится.

Я в фольклоре нашел вранье:
нам пословицы нагло врут,
будто годы берут свое…
Это наше они берут!

Увы, но облик мой и вид
при всей игре воображения
уже не воодушевит
девицу пылкого сложения.

Всегда бывает смерть отсрочена,
хотя была уже на старте,
когда душа сосредоточена
на риске, страсти и азарте.

Очень жаль, что догорает сигарета
и ее не остановишь, но зато
хорошо, что было то и было это
и что кончилось как это, так и то.

Уже куда пойти — большой вопрос,
порядок наводить могу часами,
с годами я привычками оброс,
как бабушка — курчавыми усами.

Мои слабеющие руки
с тоской в суставах ревматических
теперь расстегивают брюки
без даже мыслей романтических.

Даже в час, когда меркнут глаза
перед тем, как укроемся глиной,
лебединая песня козла
остается такой же козлиной.

На склоне лет не вольные мы птицы,
к семейным мы привязаны кроватям;
здоровья нет, оно нам только снится,
теперь его во снах мы пылко тратим.

Во сне все беды нипочем
и далеко до расставания,
из каждой клетки бьет ключом
былой азарт существования.

Идея грустная и кроткая
владеет всем моим умишком:
не в том беда, что жизнь короткая,
а что проходит быстро слишком.

Ровесники, пряча усталость,
по жизни привычно бредут;
уже в Зазеркалье собралось
приятелей больше, чем тут.

Вы рядом — тела разрушение
и вялой мысли дребезжание,
поскольку формы ухудшение
не улучшает содержание.

Вокруг лысеющих седин
пространство жизни стало уже,
а если лучше мы едим,
то перевариваем — хуже.

Вдруг чувствует в возрасте зрелом
душа, повидавшая виды,
что мир уже в общем и целом
пора понимать без обиды.

Где это слыхано, где это видано:
денег и мудрости не накопив,
я из мальчишки стал дед неожиданно,
зрелую взрослость оплошно пропив.

Зачем вам, мадам, так сурово
страдать на диете ученой?
Не будет худая корова
смотреться газелью точеной.

Спокойно и достойно старюсь я,
печальников толпу не умножая;
есть прелесть в увядании своя,
но в молодости есть еще чужая.

Иные мы совсем на склоне дней:
медлительней, печальней, терпеливей,
однако же нисколько не умней,
а только осторожней и блудливей.

Но кто осудит старика,
если, спеша на сцену в зал,
я вместо шейного платка
чулок соседки повязал?

Прошел я жизни школьный курс,
и вот, когда теперь
едва постиг ученья вкус,
пора идти за дверь.

С утра в постели сладко нежась,
я вдруг подумываю вяло,
что раньше утренняя свежесть
меня иначе волновала.

С авоськой, грехами нагруженной,
таясь, будто птица в кустах,
душа — чтоб не быть обнаруженной —
болит в очень разных местах.

Пора без жалких промедлений
забыть лихие наслаждения;
прощай, эпоха вожделений,
и здравствуй, эра оскудения!

Чтобы от возраста не кисли мы
и безмятежно плыли в вечность,
нас осеняет легкомыслие
и возвращается беспечность.

Мир создан так однообразно,
что жизни каждого и всякого
хотя и складывались разно,
а вычитались — одинаково.

Мы пережили тьму потерь
в метаньях наших угорелых,
но есть что вспомнить нам теперь
под утро в доме престарелых.

Не любят грустных и седых
одни лишь дуры и бездарности,
а мы ведь лучше молодых —
у нас есть чувство благодарности.

Я стал былых любвей бесплотным эхом,
но слухам о себе я потакаю
и пользуюсь у дам большим успехом,
но пользы из него не извлекаю.

Ушли остатки юной резвости,
но мне могилу рано рыть:
вослед проворству зрелой трезвости
приходит старческая прыть.

Я мысленно сказал себе: постой,
ты стар уже, не рвись и не клубись —
ты слышишь запах осени густой?
И сам себе ответил: отъебись.

Еще наш закатный азарт не погас,
еще мы не сдались годам,
и глупо, что женщины смотрят на нас
разумней, чем хочется нам.

Куда течет из года в год
часов и дней сумятица?
Наверх по склону — жизнь идет,
а вниз по склону — катится.

Дряхлеет мой дружеский круг,
любовных не слышится арий,
а пышный розарий подруг —
уже не цветник, а гербарий.

Туристов суетная страстность
нам тонко всякий раз опять
напоминает про напрасность
попыток жизнь успеть понять.

Кто придумал, что мир так жесток
и безжалостно жизни движение?
То порхали с цветка на цветок,
то вот-вот и венков возложение.

От нас, когда недвижны и чисты,
сойдем во тьму молчания отпетого,
останутся лишь тексты и холсты,
а после не останется и этого.

Мы зря и глупо тратим силы,
кляня земную маету:
по эту сторону могилы
навряд ли хуже, чем по ту.

Мы начинаем уходить —
не торопясь, по одному —
туда, где мы не будем пить,
что дико сердцу и уму.