Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Так вот, мы у него сидели, выпивая, и одна из женщин, посмотрев на верблюдов, сказала:

— Знаете, вспомнила смешной случай. У нас в институте заспорили два биолога о нашей замечательной эпохе, и один другому сказал, что ничем при случае не докажешь, если вдруг понадобится, что ты не верблюд. А второй промолчал, но, уходя, гордо шепнул мне, что у него в домоуправлении — приятельница. Назавтра он принес справку, где черным по белому и с печатью удостоверялось, что податель справки — «не верблюд, а старший научный сотрудник». Он во вчерашнем споре защищал точку зрения, что все у нас доступно человеку, надо только знать и уметь. И выиграл, как видите. Правда, забавно?

Мы все засмеялись и загомонили, а один из гостей, солидный сорокалетний инженер, вдруг заволновался и суетливо задвигал кадыком — так собака делает глотательные движения при виде или запахе еды.

— А нельзя ли достать или приобрести эту справку? — искательно заглядывая в глаза, спросил он у рассказчицы. Было совершенно очевидно, что будь у него хвост, он бы им сейчас вильнул.

— Зачем она вам? — удивились услышавшие.

— Я собираю справки, — сказал он печально и возвышенно, — у меня их уже восемьдесят шесть, и среди них есть уникальные.

О, это был настоящий собиратель! Он не поверил обещанию и на всякий случай ушел провожать рассказчицу о верблюжьей справке. Он уважительно держал ее под руку мертвой хваткой и обольстительно скалился широкой эмалированной улыбкой.

Я в те годы много ездил по просторам советской империи в качестве инженера-наладчика. Уже писал статейки в научно-популярные журналы, всюду находились разные интересные люди, новые знакомые мне помогали их обнаруживать И как-то в Красноярске (или в Кемерове — я сейчас доподлинно не помню) посоветовали повидать известного в городе врача-коллекционера.

На нажатие кнопки откликнулся звонок где-то в глубине квартиры, послышались шаркающие шаги, подозрительное «кто там?», бдительный расспрос, и один за другим издали железный шорох четыре засова. Сухонький старик небольшого роста по второму разу вызнал, кто меня прислал, и усадил за стол.

— Вас интересует моя коллекция книг по медицине? — снова обеспокоенно удостоверился он.

Я подтвердил и показал ему свою журналистскую бумажку. Это было с очевидностью необходимо.

Четыре тысячи книг на восьми языках (сам он знал только один) и несколько тысяч газетно-журнальных вырезок. Но главная научная ценность коллекции, сказал он мне, затаенно и самодовольно улыбаясь, совсем не в книгах, а в листочках, вложенных в каждую из них. На листочке коротко написаны его мысли по поводу изложенного в книге медицинского материала. Я проглотил вопрос о том, как он читает книги на незнакомых языках, и присмотрелся к старику внимательней. Коллекцию уже многократно пытались у него украсть, сказал он (и вздрогнул), но главное, что очень часто он читает в разных журналах цитаты из написанного им на листках — без ссылки на него (и горестно вздохнул). Поэтому он с некоторых пор на всякий случай держит эти книги и вырезки в больших мешках в подвале, а ключи носит с собой, не расставаясь. Но цитирование продолжается.

В тот же день вечером я пил водку с его сотрудниками по больнице. Да, сказали они мне, они всё знают и понимают, но старик по-прежнему — отменный врач, удивительной проницательности диагност, и мания его носит чисто домашний характер. И от них же я тогда услышал, что такое следствие собирательства — давно описанная в специальной литературе печальность. Так, был известен коллекционер старинного венецианского стекла, который много лет стоял, отказываясь сесть, а спал лишь на боку, часто и тревожно просыпаясь. Он уверял, что та часть тела, на которой сидят, сделана у него из тончайшего и хрупкого стекла, и тщательно берег этот ценнейший экспонат его коллекции. Повсюду есть маньяки, одержимые этим высоким видом алчности. Довольно часто это пахнет патологией. Так, один богатый американский врач совсем еще недавно мотался по всему свету, коллекционируя фотографии смертных казней. На момент, когда о нем написали, у него уже было шесть тысяч снимков. Он уверял, что цель его — научна, и что некое исследование он еще напишет. По сравнению с ним тридцать две тысячи пуговиц, собранных каким-то одержимым из Женевы, — более пристойная коллекция. А двести тысяч оловянных солдатиков, собранных неким гусарским полковником в Вене? А шестнадцать тысяч спичечных коробков, как-то раз представленных в Стокгольме на выставке? А веревки с висельников? — была и такая коллекция. Англичанин-собиратель точно знал и скрупулезно помечал каждый свой экспонат: бунтовщики, злодеи, самоубийцы, политические преступники, даже собаки, которых некогда вешали рядом с хозяином для пущего поношения. Есть даже коллекция самых скучных в мире книг. Восемь тысяч шестьсот томов собрал один итальянец к тому дню, когда выяснилось, что в его коллекции есть книги, только что расхваленные критикой. Их автор вызвал коллекционера на дуэль. Но как-то все уладилось, однако собиратель перестал свою коллекцию показывать, и неизвестно потому, какое у него сейчас собрание экспонатов.

Читая о немыслимом разнообразии коллекционного безумия (зубы и клочки волос известных людей, засушенные цветы с их могил вкупе с билетами на последнее выступление, куски прижизненной одежды этих же несчастных), я наткнулся на парижского корректора, который тридцать лет собирал в рукописях орфографические ошибки знаменитых литераторов своей эпохи. И немедля вспомнил с радостью, что знал такого же — только на очень советский манер — ценителя чужих ошибок. Уже много лет прошло, и я не помню имени того скорее средних лет, чем пожилого, очень высохшего, словно был точим он язвой, человека с похотливой суетливостью в движениях. Не помню, как и почему к нему попал (по-моему, он дома торговал редкими книгами), но он ко мне расположился, и я увидел множество листков, исписанных мелким бисерным почерком и аккуратно нумерованных. А устный его текст я накрепко тогда запомнил, потому что года два спустя его воспроизвел в книжке об изучении мозга.

— Вот, прошу, тут говорится о картине Сурикова «Покорение Сибири». Казаки на ней стреляют из кремневых ружей, а такие появились только на сто лет позднее! Тогда были только фитильные. Промашечку дал великий русский художник, ан уже не исправишь. Или возьмите вот: революционные матросики в восемнадцатом году поднимают в кинофильме флаг с серпом и молотом. Но тогда было просто красное полотнище! К регалиям и символам надо относиться внимательно!

Мне сначала очень понравились обильные знания этого высохшего полустаричка, но что-то неприятно настораживало в его ласково-жадной интонации. А он продолжал: