Игорь Губерман - Гарики из Атлантиды. Пожилые записки

Какое же меня постигло разочарование! Мясо и сегодня было очень вкусным, но это была просто вкусная еда. Не было вчерашнего счастья. И впредь оно уже не повторилось. Слишком быстро человек привыкает. Почти равно — и к плохому, и к хорошему. К последнему — куда быстрее, к сожалению. Поэтому я с жалостью (но без сочувствия) слушаю растерянные сетования тех, кто на свободу устремлялся из разнообразных плотских побуждений.

С новыми неведомыми тягостями мы столкнулись на свободе. Мне попалась тут недавно книга знаменитого психолога и психиатра Виктора Франкла — «Человек в поисках смысла жизни». Франкл сам прошел через фашистские концлагеря (еврей, естественно) и выжил, проведя три года в условиях, делающих абсолютно авторитетными его слова и мысли о человеке в неволе.

И только странные, очень странные несоответствия смутно беспокоили меня при чтении этой замечательной книги. Судите сами.

В лагере, пишет Франкл, все с очевидностью страдали от мучительного нового чувства собственной неполноценности. Каждый был на воле кем-то, чувствовал свою уверенную принадлежность к какому-то сообществу людей, обладал разными связями, твердо ощущал свое место в мире, а теперь как бы оказывался в вакууме и безо всякой почвы под ногами.

Но позвольте! Мы-то как раз эту определенность, эту почву, эту связанность с людьми — блаженно чувствовали в нашем лагере мира и социализма. Мы-то как раз именно на свободе больно ощутили, как распались многочисленные нити, позволявшие нам жить в покое и душевном равновесии. В Израиле я слышу все эти слова как жалобное воспоминание о лучезарных былых годах то в Черновцах, то в Оренбурге, то в Алма-Ате.

В лагере, пишет Франкл, жизнь многих людей превратилась в некое воспоминательное, ретроспективное существование: все мысли и слова их вертелись вокруг прошлого, и «житейские мелочи при этом преображались в волшебном свете».

Да, почтенный читатель, мы оказались очень необычны: свободу склонны многие из нас воспринимать, как другие — неволю. Странно протекает предназначенное нам блуждание в пустыне, мы не запах из котлов с мясной похлебкой вспоминаем, а совсем нечто иное. О казарме, коммунальной квартире, окопах на войне, общежитии или тюремной камере мы вспоминаем с нежностью и ностальгией даже много лет спустя.

И есть нечто еще. Неким неосознаваемым смыслом было наполнено там наше существование. Смысл заключался в том, что следовало выжить. И странным образом борьба за выживание в неволе придавала нашим жизням ту упругость, о которой говорят со смутной и блуждающей улыбкой те, кто сидел и уцелел. На воле многие былые смыслы оказались недействительны, и жизни многих вмиг утратили свою упругость.

Эта потребность в бытии осмысленном — очень тонкая и очень личная у каждого, но очень важная душевная струна. У кого-то она играет от служения высоким идеям, у другого — от одержимости острым интересом, у кого-то счастливого — просто от занятости. А на свободе смысл заново приходится искать.

А что я, собственно, распелся, как фазан на ветке? Словами все равно о чувстве смысла жизни ничего не передашь.

И все-таки еще чуть-чуть о нем же.

В семье моих неблизких знакомых случилась трагедия. У них давно уже (ну, года два) уехала в Германию дочь. С мужем и внуком. Как бы на заработки, но остались. Бодрые писали письма, складывалась удачно их тамошняя жизнь, а два года спустя прислали приглашение родителям. И, разумеется, письмо: что все будет прекрасно, будет пенсия у стариков — так, ни за что, поскольку просто в возрасте, и деньги на квартиру съемную давать им тоже будут — приезжайте.

И тут старик-отец вдруг с яростью сказал, что не поедет. И объяснил, что в этот город в сорок пятом он входил с оружием в руках. И победителем себя он чувствовал: он одолел фашизм, и счастье то свое, и гордость справедливую он помнит до сих пор. И возвратиться туда старым нищим инвалидом, получая пенсию из милости и жалости, не может он, тогда выходит, что он жил и воевал напрасно, и ему гораздо легче умереть.

И тут его разбил инсульт. Сейчас он уже ходит, оклемался, но никто не обсуждает больше с ним поездку к горячо любимым дочери и внуку.

Всей душой я понимаю этого достойного человека.

А через день мы прибыли в аэропорт Бен-Гурион.

А тут у всех, по-моему, все происходит одинаково. Толпа друзей и родственников затискала нас, и вечер того дня я помню смутно. А назавтра я услышал дивные слова. Нас очень рано разбудил художник Саша Окунь, грозно повторяя фразу, тут же мной записанную украдкой:

— Вставайте, пьяницы, пора на экскурсию. Голгофа работает до двенадцати.

Мы почти весь день бродили по городу и — третьего раза не миновать — у меня обильно потекло из глаз возле Стены Плача. Так началась вторая жизнь, подаренная нам.

И было очень тяжело, о чем, естественно, я никогда и никому не говорил.

А было тяжко так по-разному, что постепенно начал я приглядываться к этому и кое-что теперь могу сказать подробней. Но только это вовсе не совет, ибо периоды душевного упадка — как любовь, такое каждый может пережить только по-своему.

Когда нет сил ни двигаться, ни говорить, ни думать, ни вообще жить, и не отчаяние ощущаешь, а пустоту и безразличие ко всему на свете, включая самого себя, — это принято называть депрессией. Глупым, пустым, казенным словом. Депрессия, компрессия, концессия. А на самом деле это чистая и вульгарная импотенция, но слово это психологи и психиатры употреблять побаиваются, потому что они — мужчины (в основном), и для них оно имеет узкоспециальное значение. Но бессилие ослабшего духа так естественно лишает нас энергии и воли, что сникает, увядая, весь наш организм. Нет сил и нету силы воли выдернуть себя из пакостного состояния — вот импотенция во всей полноте этого звучного латинского слова.

Столь по разным возникает она причинам, что их не стоит обсуждать, и я людей весьма благополучных видел в этом состоянии. И лично я с ней не борюсь, а только помогаю ей развиться, как давно мне посоветовал один приятель. Приведу его буквальные слова:

— Всего надежнее расслабиться и ей помочь. Надо себе вслух и молча несколько раз сказать, что ты дерьмо собачье, что и раньше был дерьмо собачье, и что несомненно будешь впредь дерьмо собачье. И не в счет ни прошлые удачи — были по случайности они, ни чувство силы и способности — его навеял бес, ни чьи-то похвалы — уж их-то точно бес навеял. Все пропало, сгинуло и кануло, рассеялось, исчезло, испарилось, рухнуло и рассосалось. И теперь так будет всегда. Или еще хуже и глуше. Беспросветно, безнадежно и безвыходно.

На этом месте самая пора принять первую рюмку.

А дальше следует старательно и неуклонно вспомнить все свои просчеты, слабости, провалы, неудачи и промахи, все случайные и нарочитые пакости далеким и близким, факты хамства, неблагодарности и душевной черствости, все обманы чужого доверия, закрывание глаз на мерзости, подлое свое равнодушие, трусость, неполноценность и лживость.