Игорь Губерман - Гарики из Атлантиды. Пожилые записки

— Вус от эр гезугт?

— Эр полемизирт мит Юзовский, — с римским спокойствием ответил второй старик.

Ах, как научила меня жить эта история! Потом на следствии, в тюрьме и лагере я вспоминал ее несчетное количество раз. И когда меня спрашивает кто-нибудь, как надо жить и относиться к жизни (редко, но спрашивают), я отвечаю только этой притчей.

Но вернусь к Людмиле Наумовне и начну теперь по порядку. Родилась она в Санкт-Петербурге одновременно с двадцатым веком. В шестнадцать лет играла в театральной студии когда-то знаменитого актера Давыдова.

А в семнадцатом году с ней удивительная история произошла. Пригласили эту самую театральную студию развлечь своим искусством гарнизон Зимнего дворца. Играли они там, кажется, комедию Островского, а пришлась эта гастроль, как вы уже догадались, на поздний вечер двадцать четвертого октября (по старому стилю). После окончания спектакля дежурный офицер сердечно поблагодарил всех студийцев за доставленное удовольствие, после чего, смущаясь несколько, добавил:

— Извините меня, мальчики и девочки, но тут вокруг дворца творится что-то непонятное, шляются странные личности и много пьяной матросни. Мы просим вас остаться и переночевать в спальнях гарнизона, а поутру засветло вы спокойно разойдетесь по домам.

Так и вышло, что семнадцатилетняя Люда пришла домой, того не зная, что Октябрьская революция, о которой так много говорили большевики, свершилась! Этого не знала, естественно, и ее мать, для которой это было просто первое отсутствие ночью ее юной дочери. А поэтому, сама того не понимая, ее мать сказала историческую фразу:

— Людочка, чтобы этого больше не было!

Много лет эти глубокие слова повторялись в дружеских застольях, а пришло время — стали даже эстрадным номером (и я не раз эту историю с наслаждением рассказывал на вечерах).

Теперь я отвлекусь, как это с легкостью делала сама Людмила Наумовна, вспомнив какую-нибудь попутную байку. Ибо я знаю историю, не менее благоуханную, как раз из того самого времени.

Году в шестьдесят каком-то мой один приятель оказался по делам в Тбилиси в драматическом (если не вру) театре. Он сидел в кабинете у заведующей литературной частью, пожилой и чрезвычайно симпатичной грузинки, обсуждая текущий репертуар. В кабинет вдруг вошли без стука несколько актеров и актрис, торжественно неся огромный торт. Они почему-то сильно смутились, увидев постороннего человека, но было уже поздно, торт стоял на столе. Большими буквами из крема на нем было написано: «Есть такая партия!» — знаменитая ленинская фраза, в те года известная всем, ибо история Октября принудительно изучалась всеми от мала до велика. Грузинка сердечно поблагодарила всех, пригласила на общий чай во второй половине дня (у нее оказался день рождения), и дарители вышли. Не рассказать историю такой странной для торта надписи было невозможно, и она была немедля изложена — с просьбой не слишком тиражировать этот рассказ.

Пожилая грузинка некогда была юной красавицей и была по уши влюблена в молодого журналиста и пламенного оратора — некоего Ираклия Церетели. Нынче это имя никому уже ничего не говорит, а был он одним из лидеров меньшевиков, одним из тех, кто хотел Россию по совсем иному повести пути после Февральской революции. Так получилось, что юная красавица оказалась в Питере в семнадцатом году и попала на тот известный съезд, где Церетели произнес свои известные слова о том, что нету в настоящее время партии, которая с полным правом может взять власть в свои руки. С замиранием сердца слушала девушка своего любимого, когда сидевший прямо перед ней лысый человек с мерзкими волосиками на затылке, громко и картаво крикнув: «Есть такая партия!» — вскочил и двинулся к трибуне. Вспыхнув от гнева и возмущения, девушка отчаянно крикнула ему в спину: «Вернитесь, гадкий выскочка!» — но человек этот ее не услышал.

— А ведь если бы услышал, все в России сложилось бы намного удачней, — задумчиво добавила рассказчица. — Всегда надо слушаться женщину на крутых поворотах.

Разумеется, она эту историю держала в тайне несколько десятков лет, но времена посветлели, и в театре как-то рассказала она коллегам, как чуть не вернула Ленина на место и едва тем самым не спасла Россию. И с тех пор на день рождения получает ежегодно торт с такой надписью.

А теперь вернусь я снова к Вам, Людмила Наумовна, — если бы Вы знали, как я хорошо Вас помню по сей день! Историю, которая только что была, — я ведь успел Вам рассказать, не правда ли? По-моему, успел.

В восемнадцатом году красотка Люда вышла замуж — молодые сразу же уехали в Париж в свадебное путешествие.

Все, что случилось дальше в ее жизни, знали немногие — для всех Людмила Давидович оставалась только бездонным источником смешных историй, шуток и беспечных реплик на любую тему.

А в Париж после приезда очень вскоре пришла телеграмма о смертельной болезни матери. Люда немедленно примчалась в Петроград, а возвратиться к мужу не смогла уже, и больше никогда они не встретились. Отца арестовали в тридцать седьмом, придя за ним точно в день рождения дочери, и с тех пор Людмила Наумовна никогда не отмечала день своего рождения. Был отец ее осужден как норвежский шпион, а когда в пятидесятых, получая справку о посмертной реабилитации, спросила она чиновника, почему отец объявлен был именно норвежским шпионом, чиновник равнодушно и любезно пояснил: очевидно датский и шведский уже были в тот день, и следователю не хотелось повторяться.

А еще была в ее жизни блокадная зима в Ленинграде, и оттуда привезла Людмила Наумовна записи настолько уникальные, что их много-много лет боялись напечатать журналы. Только вовсе не из-за описанных кошмаров, а наоборот: удивительная эта женщина записывала только смешное. Там было множество и шуток, и забавностей, и реплик, отчего по неведомым законам этого поверхностного жанра пробирал мороз по коже, никакой бы черной краской не достичь такого впечатления.

А в Москве, куда она попала в сорок пятом, было невозможно прописаться. Только жизненные трудности любые — это для людей серьезных, а беспечных и легкомысленных лично опекает недремлющий счастливый случай. Гражданка Давидович робко зашла к начальнику паспортного стола какого-то районного отделения милиции в ту минуту, когда тот, блаженно жмурясь, слушал радио. Исполнялась песня Соловьева-Седого «Играй, мой баян». Повинуясь властному начальственному жесту, просительница робко застыла у стола. (Одно и то же отношение к любому начальству пронесла она сквозь всю свою жизнь: боялась и презирала. Кажется, была втайне убеждена, что в нашей жизни выбиваются в начальство только те, кто не совсем еще произошел из обезьяны.) Песня закончилась, разнеженный милиционер наставительно сказал стоявшей женщине: