Александр Шарыпов - Клопы (сборник)

Предметом поисков Епротасова оказался его блокнот.

– Вот, слушай, – сказал он, открыв его и подняв большой палец. – «У нас нет почти вовсе образованных людей, а есть огромная масса совершенно темных, неграмотных и – это, как его, – коснеющих в невежестве, из которого вывести их никому не приходит в голову». Знаешь… Стой тут, будем платить штраф! Знаешь, кто это написал?

Мне, однако, не удалось ничего узнать, потому что когда он перелистнул страницу, оттуда вылетели бумажки и повалились на землю. Епротасов шагнул и нагнулся, держа, впрочем, вытянутым указательный палец, но стоило ему протянуть руку, как дунул ветер, – бумажки подпрыгнули и полетели, кувыркаясь. Он распрямился и зашагал в погоню, бренча пряжками сандалет. Я двинулся было за ним, но остановился, подумав, что не лучше ли будет побыть одному, осмыслить, а потом все же главная моя цель – Ипат.

Я огляделся, ища такую аллею, где я мог бы пройтись, – но тут за деревьями что-то блеснуло, как будто начищенная до блеска труба, и я пошел к ней. Солнце замелькало в ветвях, иногда стреляя довольно больно, воздушный шар прокатился, тускло блестя, цепляясь за все обрывком нитки. Казалось, что этот блеск плывет сам по себе, тогда как пипетка переворачивается и дергается где-то вдали. Провожая шар взглядом, я увидел движение в глубине, остановился и повернул туда, чтобы оно меня развлекло.

Субъектом движения оказалась толпа, которая очевидно тяготилась чем-то происходящим и порывалась разойтись, но что-то удерживало ее и возвращало обратно, отчего она представляла собой нечто движущееся. Протеснившись, по возможности, я увидел спортсменов, которые, готовясь бежать в другой конец аллеи, закрывали глаза, совали руки в трусы и передергивали резинки плавок. В первую секунду я принял спортсмена, ближайшего ко мне, за этого Ромео, который все уходил из жизни и возвращался, и я подумал, что это его встречают. Но когда я увидел второго, я нашел, что он даже больше похож, т.е. я уже не дал бы присягу, а когда обошел других, – мне осталось только досадовать, что в свое время никак не пометил ту ногу, которую держал. Меня утомило однообразие, я понял, что лучше уйти. Но тут толпа, расступаясь перед спортсменами, стала меня притеснять, отодвинувшись, я почувствовал, что бок мой все более утопает в чем-то мягком и теплом, повернувшись, по возможности, и, приподняв руку, я увидел под ней мою знакомую, Лизу К.

– О! Привет! – сказал я.

– Привет от старых штиблет! – сказала она.

– Ты живая? – спросил я.

Она не нашла, что ответить, и вместо этого подняла брови, отчего в ее блестящих глазах отразились переливающиеся шелковые трусы, а также кусты акации.

– А помнишь наш разговор? – спросил я после некоторого раздумья.

– Конечно! Какой разговор?

– А тот, что Ипат зеленый… Это что ты имела в виду?

– Хи-хи-хи, – сказала она.

Тут я хотел опустить уставшую руку, но она увернулась из-под нее:

– Не надо… Я к тебе по-прежнему хорошо отношусь, но… Я не могу сразу с двумя… Не сердись, ладно? Ну, пока! Мы побежали.

В самом деле, спортсмены рванули со старта, и знакомая моя бросилась вместе с ними, но, правда, запнулась за корень и чуть не упала в кусты акации.

Я постоял еще какое-то время, потом развернулся и пошел туда, где сверкала труба. Из этого разговора я понял одно: если Ипат и убил какую-то женщину, то во всяком случае не ее. Все остальное – из области шатких догадок.

Спустя какое-то время я вышел к Ипатову аттракциону.

Так как его сломали, то следует описать. Уже пошли кривотолки.

Это был некий станок. Деревянные брусья, скрепленные стальными винтами, со стальным колесом с деревянными рукоятками. Станок первопечатника-немца (Гумбольдт? Гугенберг?), соединенный с тем, на котором ткут половики. И плюс что-то от рубки на пароходе. Какой-то сарай, вроде тех, в которых хранятся лодочные моторы и весла. Под крышей сарая – две чашечки изоляторов. Вокруг – аккуратная травка. И провода.

До войны, да чуть ли еще не до столкновения с Мао Цзэдуном, был такой бык, и надо было ударить ему кувалдой по лбу: прыгала некая стрелка. Заведовал всем некий боцман. Потом куда-то все делось. Почему-то мне напомнило то.

Барабанщик, устав держать барабан, поставил его на ограду. Широченный ремень, притягивавший его за плечо, провис. Я вздохнул вместе с ним и испытал какое-то облегчение.

Ипат сидел в тени, на помосте, в своем колпаке, и скреб стеклышком доски. У ограды, как у борта теплохода, спокойно стоял дирижер – в белом кителе, поставив ногу на жердь и нагнувшись вперед. Он ожидающе посмотрел на меня – я не понял и поднял брови, – потом повернулся к Ипату и продолжил прерванную беседу:

– Обе старухи, обе процентщицы, – говорил он, время от времени взмахивая руками. – Там разбитое корыто, тут расколотое блюдце… И быть бы ей такой же фанерой – не так ли? – если бы… Ведь только слепой! Только слепой не заметит сходства убитой с матерью…

– С Пульхерией, – согласился Ипат.

– Я уж не говорю о ее сестре и его сестре: это вообще как отражение в зеркале.

– Поэтому он и брякнулся в обморок.

– Кстати, об обмороках. Первый раз он пошел признаваться, не дошел двух шагов. Потом опять пошел – опять не дошел. И это же оказались улики! Не так ли? Но как только ему показывают со стороны – он отрекается. Да ведь он же уже шел признаваться!

– Это лишний раз доказывает, что все это бред, – сказал Ипат. – Для него весь этот расколотый череп – это мнимое, виртуальное!

– И ведь вот что странно, – сказал дирижер, – со всех сторон – основное, что он убил Лизавету. Ведь так же? А это обходят. Послушайте, да еще – не беременная ли она была?

– Беременная. Поминутно беременная. Да нет, это вообще бред. Семьсот тридцать шагов до дома, четверть версты до конторы, то есть не больше трехсот. Потом вдруг, идя в контору, он видит дом! В десять утра солнце светит в лицо – то есть идем на восток. Но Детский парк от площади Мира – это на запад! В другом месте – он стоял на мосту, смотрел, как плывет Афросинья, – потом повернулся спиной и пошел в контору. Тогда получается, что утопленница плыла против течения? Я пытался проделать его путь – знаете, пришел к выводу, что это белье, об которое он вытер руки, развешивала Настасья. То есть он вышел, сделал обычный крюк – три поворота налево – и вернулся к себе.

– Но ведь водят экскурсии… Огромный дом, двое ворот…

– Вот именно! Четыре дворника, двое ворот! Забывают, что это система! Он прятался на втором этаже, старуха живет на четвертом, на четвертом также контора, в конторе все происходит в четвертой комнате, а во второй сидит человек с неподвижной идеей во взгляде. Возьмем вещи – две коробки, четыре футляра, всего восемь, девятая вывалилась. Дальше голодовка – пробу он делал на второй день, убил – на четвертый, очнулся от бреда на восьмой, все происходит в восьмом часу – когда ему надо было в семь! И все происходит в восемь! – «Эк ведь захлебывается», – подумалось мне. – Насчет людей мы уже говорили – двое плюс двое… Ну ладно – дома четырехэтажные, но ответьте, почему все живут на четвертых этажах?