Е. Холмогорова - Граница дождя: повести

Так всегда: он мгновенно оказывается на одной со мной волне. И слов не надо. Можно цитатами разговаривать. Или не разговаривать вовсе. А, например, вместе слушать музыку.

Муж признает только «популярную классическую музыку» — шедевры, униженные бесконечным тиражированием. Как в горькой шутке, что Моцарт — это тот, кто мелодии для мобильников сочинял. И еще романсы душещипательные: «Пой, ласточка, пой, дай сердцу покой…» И на мои возражения отвечал с возмущением: «Это же сама Вяльцева!»

Я как-то постановила, что, мол, люблю слушать музыку одна, это дело интимное, поэтому после концертов он встречал меня у метро, никогда даже для приличия не расспрашивая о программе и впечатлениях.

А ходили мы втроем.

Возлюбленный мой покупал два билета вместе, а мне — на ряд ближе: «Люблю смотреть сзади на твой полупрофиль». Единственный, кто был посвящен в нашу странную тайну, — «милый друг», как звали мы его между собой, почему-то избегая имени, был музыковед, и ходить с ним было одно удовольствие. Он знал не только все про всех, но столько вокруг музыки, что она оживала. Обычно мы встречались пораньше и сидели в «Кофемании», прямо в консерватории, где он читал лекцию о том, что нам предстоит услышать.

Когда мы познакомились с возлюбленным моим на презентации книжки нашего «милого друга» о Григе, вышедшей в соседней редакции, меня поразили, как ни банально, его руки, державшие бокал со скверным красным вином, о котором и были наши первые обращенные друг к другу слова. Сам небольшого роста и худощавый, даже костистый, а руки — крупные, с тяжелыми для тонких запястий пальцами. Почему-то я подумала: «Виолончелист» — музыкантов было много. Это самое кисловатое вино уже несколько придало мне несвойственной свободы в общении, и я так и спросила: «А вы виолончелист?» Он засмеялся: «Я вас разочарую. Увы, к искусству не имею никакого отношения. Примазался как старинный приятель героя сегодняшнего вечера. А профессия у меня когда-то почтенная, а нынче немодная. Угадайте!» И я гадала до конца вечеринки, а потом долгую дорогу до метро, а потом с пересадкой до моей станции и три остановки на автобусе. И уже у моего подъезда он сжалился: «Представьте себе, я инженер. Совсем неромантично. Зато я умею чинить электроприборы».

Сколько раз, по два дня ожидая жэковского монтера, я сокрушалась, что не могу попросить его о помощи. А уж когда грянул этот переезд…

Вещи перевозили в два приема. Сначала крупную мебель, расставили, а на другой день на «Газели» — что помельче. Грузчик мне помогал, старался, трогательный какой-то. Я даже его пригласила чаю выпить. К слову сказала, что наследница большой квартиры. Он удивился, что не сокрушаюсь. И тоже разоткровенничался. Признался, что за воротник закладывает, а раньше хорошо был устроен. И неожиданно заговорил высокопарно: «Я знал взлеты и падения, у меня были месяцы, когда я до трех тысяч баксов заколачивал». И все недоумевал, как же это муж меня бросил одну на такое дело — ведь переезд почти что пожар.

Я только улыбнулась в ответ. Потому что, правда, так было легче — сама все делаю и за все отвечаю, и никаких, пожалуйста, претензий.

А возлюбленный мой тогда чуть ли не единственный раз взбунтовался: «Не могу позволить, чтобы ты одна с мужиками разбиралась. Можно, я приеду хоть для виду?! С тобой по-другому разговаривать будут».

Но я, конечно же, не разрешила. Потому что моя тайная жизнь не должна пересекаться с обыденной никогда.

«…намеренное смещение предметов второго плана на первый, создание эффекта так называемых “невозможных фигур” — вот суть метода оптического искусства, направления, известного как “оп-арт”»… Сергей встал, отошел от компьютера. Это все слова, годные для каталога выставки, для специалистов и любителей, но никак не для покупателя. Ему важно, у кого в коллекции есть подобные, не слишком ли их много и, наоборот, достаточно ли художник или направление известны, а еще лучше — модны, чтобы можно было небрежно щегольнуть экспонатом своей коллекции, а если захочется или понадобится, продать с выгодой. Крепкий орешек попался, весь накачанный, будто сделанный из тех самых цветных металлов, на которых сколотил состояние, и даже загар его отливал медью. Въедливый, дотошный, он все требовал новых и новых доказательств ценности полотна. Пора было заканчивать эту историю, иначе можно сорвать сдачу оформления серийной книжки. А это хоть и скромный, но постоянный заработок на обозримое будущее. «Кризис, кризис», — отовсюду несется, не то что радио с телевизором, кажется — включишь пылесос, и оттуда польется эта песня. Вот и этот, меднолицый, не иначе как только что с Канар прилетевший, туда же, все пытается цену сбить. А владелец галереи нервничает, хотя Сергею полностью доверяет и знает, что в мастерстве обаять богача, жаждущего стать обладателем оригинальной перспективной коллекции, ему нет равных. Особенно, когда речь идет о его любимом и мало кому понятном авангарде.

Сергей решительно вернулся к столу. Нет, надо сначала добить справку, которую этот, металлический, требует: «Классическим образцом картины в стиле “опарт” является созданная еще в середине ХХ века работа Морица Эшера “Бельведер”…» Он взглянул на часы. Через десять минут придет Мария Николаевна, как всегда по утрам в понедельник с последним, одиннадцатым ударом настенных часов. Несколько лет назад она появилась в его жизни, внеся окончательный упорядочивающий штрих. Сергей уважительно именовал ее домоправительницей, как миссис Хадсон у Шерлока Холмса. Еще десять минут. Он опять сидел перед компьютером, но сосредоточиться не мог. Эшер, дом Эшеров, нет, это не Конан Дойл, а Эдгар По, рядом с его мрачной мистикой тайны Шерлока Холмса — детские страшилки. Ну все. Бьют часы, а вот и поворот ключа в замке:

— Добрый день, Мария Николаевна!

На самом деле Сергей был аккуратен и чистоплотен, его холостяцкая квартира изумляла продуманностью деталей, отсутствием какого бы то ни было мужского бедлама, и, в сущности, ему не очень-то была нужна женская помощь. Разве что пуговицу пришить, чему он так за жизнь и не научился, и изредка холодильник разморозить, что он люто ненавидел. Но ее приход был ритуалом, а это он ценил едва ли не превыше всего. В передней забирал у нее из рук хозяйственную сумку, помогал снять пальто и церемонно осведомлялся о здоровье, погоде и внучке, потом шел на кухню и ставил чайник.

— Что желаете сегодня, любезная миссис Хадсон, «Выбор императора» или «Грезы принцессы»?

Она знала, что от этого вопроса нельзя отмахнуться, и со всей серьезностью, морща лоб, задумчиво изрекала:

— Пожалуй, «Выбор императора».

Он неторопливо заваривал чай в толстостенном глиняном чайнике — единственной, на его взгляд, подходящей для черного чая посуде (с зеленым — другое дело, нужен тонкий фаянс).