Е. Холмогорова - Граница дождя: повести

В двадцать лет он остался один. Родители погибли в автокатастрофе. Туристический автобус сорвался с обрыва на Военно-Грузинской дороге. Все насмерть. Громкая была история.

Оттого, наверное, он так и не создал семью: страшился потери. Даже кота боялся завести — звериный век короток. Избегал ходить на похороны, не смотрел новости по телевизору, если по радио сообщали о катастрофах или авариях. Из любви ко всему красивому и несколько высокопарному выписал максиму Ларошфуко: «Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор», — и тем раз и навсегда оправдался.

Сергей тогда учился в Полиграфическом институте. Слегка подогретые комплексом второсортности по отношению к Суриковскому и Строгановке, его однокашники (а каждый из них мнил себя вовсе не оформителем книг, а, конечно же, в первую очередь живописцем) считали неотъемлемой частью этой профессии богемный образ жизни. Сергею не хотелось быть белой вороной, но удовольствия от ночных бдений с кислым вином он не получал и тяготился притворством. Став обладателем квартиры, всячески оберегал ее от чужих визитов, и только сочувствие к семейной трагедии оградило его от всеобщего осуждения. Конечно, жить совсем бирюком он не мог и не хотел. Но за все студенческие годы была только одна, недолго просуществовавшая компания, куда он ходил с удовольствием, и даже пару раз пригласил к себе.

Хлопали друг друга по плечу, называли «старик», «старуха», носили вытянутые, грубой вязки свитера, прибегали с горящими глазами:

— Послушай, это гениально! Белла Ахмадулина, «Не плачьте обо мне, я проживу…»

— Вот так, в двух словах, как Кушнер, никто еще не сказал: «Таинственна ли жизнь еще? Таинственна еще!»

Сыпали цитатами из уже не запрещенного булгаковского романа, упивались «Колыбелью для кошки», конечно же, считая себя людьми одного карасса, передавали из рук в руки еще запрещенного «Доктора Живаго», «Архипелаг ГУЛАГ» и телефон доверенного мастера, который переделывал рижский приемник ВЭФ так, что он хорошо ловил «вражеские голоса», выстаивали очереди на заезжих знаменитостей, влюблялись, расставались. Кто жил в те годы, помнит…

Сергей мыл посуду, когда раздался звонок, которого он ждал все эти дни.

Когда формальности были завершены и Сергей пошел проводить меднолицего «металлического короля», за которым шествовал шофер с упакованной картиной, тот сказал:

— Нет, так не годится, поехали отметим. Я угощаю.

Чего не хотелось ему, так это ужинать в компании замучившего его хозяина жизни. Болтовня про Кортасара, ленту Мебиуса и мантиссы изрядно утомила Сергея. Но клиент был перспективный, вознамерившийся стать коллекционером и, быть может, даже меценатом. Отказать было бы неразумно.

Они приехали в неприметный подвальчик, каких развелось в Москве множество, где угодливый метрдотель, кланяясь, изрек прямо-таки литературное: «Давненько не бывали у нас», — и после этого весь вечер напоминал сцену из пьесы Островского, наложенную на день сегодняшний, как любят делать современные режиссеры. И роли как по писаному: нищий интеллигент и богатый нувориш.

С точки зрения гастрономической Сергей, передоверивший заказ («Вы лучше знаете здешнюю кухню») меднолицему, был разочарован: Мария Николаевна готовит куда вкуснее. Единственный приятный момент наступил, когда стали выбирать вино. Тут Сергей блеснул, огорошив сомелье несколькими точными вопросами.

— Так вы не только по проблемам искусства, оказывается, можете. Вот теперь я знаю, с кем консультироваться, — впервые за все это время в голосе «металлического короля» зазвучало уважение.

Впрочем, он как-то внезапно и быстро захмелел, незаметно перешел на «ты» и вернулся к прежнему презрительно-снисходительному тону:

— Все ваше «ведение» — болтология чистой воды, на таких дурачков, как я, рассчитанная. Что ты знаешь о жизни? Да ничего. А о науке, которая движет цивилизацию? Думаешь, поди, что физик, изучающий теорию поля, связан с посевной. А у нас в точных науках все без вопросов — гидрид-ангидрид, и конец, мать твою!

Чтобы прервать его монолог, Сергей перешел в атаку и, внутренне ежась, тоже решил на «ты»:

— Ты зря думаешь, что в естественных науках можно игнорировать красоту. Вот мне один физик говорил, что есть потрясающие термины, например солнечный ветер. И, кстати говоря, — он вспомнил, что на работе и надо мягко подвести его к будущим покупкам, — многие технари куда тоньше разбираются в искусстве, чем иные горе-искусствоведы. Ну что, за первое приобретение, за основание новой коллекции, — и тут уж его совсем занесло, — за нового Третьякова!

Выпили. Подошла очередь горячего.

— Рыбу будешь? — спросил меднолицый. — Я на реке рос, с детства рыбу люблю, — и ударился в воспоминания. — Понимаешь, я простой деревенский мальчишка, пока в район в техникум не уехал, в хате под солому жил. Вот ты где вырос? Небось, из чистеньких московских мальчиков? В матроске и сандаликах! По траве босиком если бегал, то в жару, «для здоровья», а я торф рыл в болотах!

У Сергея заныло в затылке. Угадал, гад! Были и матроска, и сандалии. Самая его любимая фотография, где он именно в матроске с родителями в Парке культуры, на фоне чертова колеса. Но тот не ждал ответа:

— Все эти ухваты, горшки и прялки, которыми вы теперь музеи набиваете — ах, народное, ах, старина, — да я в этом жил! А тебе наука, хороший ты мужик, сейчас скажу, только мне процент отслюни за идею. Пора платить за идеи. Ты же питаешься крошками с моего стола: я купил картину, а тебе крохи, — он почему-то тряс перед лицом Сергея кулаком. — Знаешь, что надо собирать? Уходящую натуру! Будет денег стоить через десять лет, еще доживем, как раз капиталец будет под старость. Ищи ручки дверные, шкатулочки всякие, салфеточки бабкины… А мне процент! Крохи с твоего стола мне на этот раз!

Сергей вспомнил картинку с ласточками в квартире, где родился, с тоской подумал, что наверняка она погибла в геенне ремонтов и вообще неизвестно, стоит ли на месте сам дом.

И когда вышколенный шофер, без подсказки шефа знающий, что гостя, которого привезли, надо доставить домой, спросил: «Вам куда?» — неожиданно для самого себя назвал переулок своего детства…

Глядя на тупой параллелепипед, украшенный только коваными козырьками подъездов, Сергей думал: «Дом вроде бы есть, а вроде бы его нет. — Он поднял прутик и стал чертить на песке, которым были посыпаны аккуратные дорожки. — Есть только место, где стоял родительский дом». Недавно видел он старинную карту, где ближе к краю было незакрашенное белое пространство и надпись — “terra incognita”. Без всякого переносного смысла, без пафоса, просто неизвестная земля, где никто еще не был. Во времена буквальных смыслов «утопия» в переводе с греческого означало вовсе не «несбыточная мечта», как мы привыкли считать, а «место, которого нет». В этом забытом, изначальном смысле он был сейчас в той самой «утопии».