Новый Мир ( № 1 2000)

— А Илья? — с живым интересом спросил Владимир Иванович. — А то Галка волнуется на этот счет.

Прибыловский смущенно улыбнулся и пожал плечами.

— Ясно, — кивнул Печенкин. — Продолжай.

— Кто — то выдал, ее забрали в полицию. За это Илья сильно избил араба, сына шейха Маффуди…

— Молоток, Илюха! — горячо одобрил поступок сына отец. — Я тоже стукачей ненавижу.

— Оказалось, араб не выдавал…

— Ошибся, бывает, — понимающе кивнул Печенкин.

— Девушка повесилась в полицейском участке на колготках.

— Повесилась? Ага, что дальше было?

— Спустя некоторое время, — продолжил секретарь — референт, — у них была дискуссия на тему: «За что я люблю свою страну?» Илья сказал, что ненавидит свою страну.

— Россию? — удивился Печенкин.

— Россию. «Как можно любить страну, возвращение в которую страшнее смерти», — вот что он сказал.

Владимир Иванович усмехнулся:

— А почему они нам тогда об этом не сообщили?

— Видимо, не хотели выносить сор из избы… — высказал предположение Прибыловский.

— Знаю я, какой сор… Деньги мои… Что еще?

— Выпускной реферат Ильи по экономике назывался «Развитие нового капитализма в России».

— Название интересное, — одобрил Печенкин.

— Эпиграф интересный: «Горе тому, кто без меры обогащает себя не своим, надолго ли?»

— Это кто сказал?

— Это из Библии.

— Там так написано?

— Возможно. Вообще Илья серьезно увлекался религией, ходил в церковь, собирался принять католичество. Но после экскурсии в Аушвайц его богоискательство прекратилось.

— Аушвайц?

— Освенцим, — перевел Прибыловский.

— Ну и что? — не понимал Владимир Иванович. — Освенцим знаю, ну и что?

Прибыловский пожал плечами.

Печенкин помолчал, соображая, но так, похоже, и не сообразил.

— Еще что?

— Еще о реферате… — продолжил свой конфиденциальный доклад Прибыловский. — Илья делает там следующий вывод: новые русские собственники должны вернуть, как он говорит, награбленное, как он говорит — народу.

— А если я не захочу? — прямо спросил Печенкин.

Прибыловский опустил глаза:

— Тогда народ применит силу. Там так написано.

Владимир Иванович улыбнулся:

— А я ему треугольнички рисовал… Лечили от желтухи, оказалось — китаец. И что он за этот реферат получил?

— Шесть баллов. Это у них высшая оценка. Дело в том, что преподаватель экономики Джереми Маркс…

— Как, говоришь? — перебил секретаря Печенкин.

— Маркс.

— Маркс! — громко, во весь голос, повторил Печенкин, так что докладчик замолчал, и все члены совета директоров стали внимательно смотреть на шефа.

Печенкин поднялся с кресла и обратился неведомо к кому:

— Где — то я слышал уже эту фамилию? А Энгельса у них нет? Я, значит, большие деньги им платил, а они моего сына учили, как мне башку свернуть? Маркс…

— Он уже уволен, — успел вставить Прибыловский.

— Уволен! Ха! Уволен… Да за такие дела на него, гада, солнцевских зарядить! Маркс, блин… — И, сунув руки в карманы, Владимир Иванович нервно заходил по кабинету.

— Левые идеи вновь входят на Западе в моду, — попытался объяснить Прибыловский.

— На Западе в моду, а у нас в морду! — закричал Печенкин. — Прямо в морду они у нас входят!

И быстро пошел вокруг большого стола. Проходя мимо Уралова, Печенкин остановился, в задумчивости глядя на его кипу, и спросил:

— Слушай, Уралов, а что это на тебе за тюбетейка?

Уралов улыбнулся и объяснил:

— Это не тюбетейка, а кипа! Ко мне папа из Израиля приехал. Надел и попросил не снимать.

Печенкин долго смотрел на Уралова, пребывая в каком — то усталом отупении, но, сделав над собой усилие, вышел из этого состояния, улыбнулся и, уже садясь в свое кресло, одобрил:

— Молодец, Уралов! Папу надо слушать.

Заседание совета директоров продолжилось.

Картина была явно комическая и страшноватая: прохожие на тротуаре останавливались, машины на проезжей части тормозили. Илья шел по центральной улице Придонска — улице Ленина — и с детским упоением ел мороженое в вафельном стаканчике, а в это время его охраняли. Впереди шел рыжий охранник в темных очках, сзади еще один здоровяк, за ним — одним колесом по проезжей части, а другим по тротуару — медленно полз «субурбан», за затемненными стеклами которого мутно светился Седой.

Мороженое почти растаяло, подтекало снизу, и Илья с удовольствием слизывал выступающие белые капли. Наконец он закончил, вытер губы и ладони носовым платком и посмотрел по сторонам, размышляя, куда дальше направить свои стопы. Но в этот момент из «субурбана» выскочил Седой, семеня, подбежал к Илье и спросил — официально и язвительно:

— Ну что, нагулялись, Илья Владимирович? Домой? До мамочки?

Илья перевел свой внимательный озабоченный взгляд на главного телохранителя и, склонив голову набок, задал неожиданный вопрос:

— А какую мы дадим вам кличку?

— Какую кличку? — раздраженно отмахнулся Седой. — Садитесь в машину.

— Вы забыли, что я вас завербовал? — с улыбкой напомнил Илья.

— Ты меня не вербовал, — огрызнулся Седой.

— Стоит только моей маме узнать, что вы меня потеряли…

— Кроме мамы есть еще и папа, — перебил его Седой и приказал: — В машину, Иваныч до трех отпустил.

— «Седой»! Как вам?

— Садись в машину! — требовал Седой.

— А пароль?

— Сам не сядешь — посадим!

— Есть такой пароль, что если я его назову, то вы меня сразу отпустите, — неожиданно высказался Илья.

— Нет такого пароля. Садись в машину!

— Есть. Спорим на мороженое! — Илья явно издевался.

— В машину! — прорычал Седой и уже взял Илью за локоть, чтобы потащить его к «субурбану», как молодой человек проговорил вдруг громко, отчетливо:

— Ангелина Георгиевна Всеславинская.

Седой отпустил руку и стоял молча и неподвижно.

Илья смотрел на него насмешливо и сожалеюще:

— Нет, не буду я вас вербовать. Лучше, пожалуй, уволю.

Седой не услышал, повернулся и затрусил к машине. Охранники замерли в нерешительности. Илья расправил плечи и спокойно, не торопясь, направился к «зебре» перехода. Седой смотрел сквозь стекло в его спину и кричал в трубку телефона:

— Иваныч, он откуда — то знает про Гелю. Все знает: имя, фамилию, отчество.

Печенкин долго молчал.

— Он уходит, Иваныч! — напомнил Седой.

Владимир Иванович нервно хохотнул:

— Знаешь поговорку: жена узнаёт последней…

— Так она последняя и осталась! Что делать, Иваныч? Он уходит!

— Черт с ним, пусть уходит, — поставил точку Печенкин.

Бодро, весело вышагивал Илья по привокзальному рыночку; не обращая внимания на возмущенные крики баб, подхватил на ходу из отверстого мешка жменю семечек и, лузгая их, остановился у прилавка, за которым одиноко пребывал продавец корейской моркови. Полноватый, с глазами — щелочками, похоже, очень смешливый юноша — продавец не стоял на месте, а все время двигался: руки, ноги, туловище, голова, и с губ при этом слетали звуки яростных каратистских ударов: