Патрик Модиано - Маленькое чудо

Долго шли гудки. У них был странный звук, далекий, глуховатый. Кто жил теперь в этой квартире? Настоящие владельцы, конечно. Настоящие дети — те, с таблички на кухне, — снова поселились в своей детской, которую я незаконно занимала два года. А в комнате, где спала моя мать, теперь спали настоящие родители.

— Похоже, никого нет, — сказал Моро-Бадмаев.

Я продолжала держать наушник. В конце концов сработало соединение, но никто не ответил. Голоса, голоса — близкие, далекие, мужские, женские. Они звали друг друга и пытались отвечать, наугад. Иногда я отчетливо слышала, как двое говорят между собой, и их разговор заглушал все остальные звуки.

— Номер никому не принадлежит. Люди пользуются им, чтобы знакомиться, назначать свидания. Это называется «Сеть».

А вдруг это голоса людей из записной книжки матери, тех, чьи телефоны больше не отвечают? Был еще слышен какой-то шорох — ветер в летней листве на авеню Малакофф. И я подумала, что после нашего отъезда в квартире никто больше не живет, только привидения и эти голоса. Окна остались открыты настежь, поэтому и слышен ветер. Электричество отключено, как в ночь, когда я испугалась бомбежки и прибежала к матери в гостиную. Она зажгла свечи.

К ней редко приходили гости. Две женщины бывали почаще: толстуха Мадлен-Луи и Симона Букро. Потом я снова увидела их в доме у Фредерики, в Фоссомброн-ла-Форе, но они избегали меня и явно не хотели говорить со мной о матери. Возможно, чувствовали за собой какую-то вину.

Симона Букро, блондинка с маленькой головой и личиком мумии, поражала меня своей худобой. Брюнетка как-то сказала, что Симона лечилась от наркозависимости. И еще, думая, что я поднялась к себе в комнату: «Это Симона снабжала бедную Ольгу…» Я записала ее слова на листочке бумаги. Сколько же я, начиная лет с четырнадцати, подслушала их разговоров, чтобы разобраться… Я спросила у Фредерики, что это значит. «Твоя мать принимала иногда морфий после своего несчастного случая». Я не поняла, что за несчастный случай она имеет в виду. Щиколотки? Говорят, морфий хорошо снимает боль.

Я все еще держала наушник Голоса заглушал шум ветра в листве. Я представила себе, как от этого ветра хлопают двери и окна и в квартиру влетают охапки опавших листьев, ложась на паркет и на покрытые плюшем ступеньки. Плюш наверняка сгнил и превратился в мох, оконные стекла разбились. Сотни кошек бродят по комнатам. И черные собаки, как та, которую она потеряла в Булонском лесу.

— Вы узнали чей-то голос? — спросил Моро-Бадмаев. Он положил трубку на кровать и улыбался мне.

— Нет.

Я опустила трубку на рычаг и поставила телефон на пол.

— Мне страшно возвращаться одной, — сказала я.

— Но вы же можете остаться здесь! — Он тряхнул головой, как будто это было что-то само собой разумеющееся. — А сейчас мне надо поработать… надеюсь, радио не будет вас беспокоить…

Он вышел из комнаты, потом вернулся, неся старый абажур, и кое-как укрепил его на штативе. Свет лампочки стал еще слабее. Потом сел на край матраса, у приемника. И положил блокнот с отрывными листами на колени.

— Свет не слишком яркий?

Я ответила, что нет, все хорошо.

Я легла на другую половину постели, куда свет не падал. По радио говорил все тот же голос, с теми же гортанными звуками. С такими же паузами между фразами. Моро-Бадмаев слушал и делал записи в блокноте. Я не могла отвести глаз от зеленого огонька и незаметно заснула.

В среду аптекарша вернулась из Барсюр-Об. Я позвонила ей, она сказала, что может встретиться со мной вечером. И предложила приехать куда-нибудь в ее квартал, но мне было страшно входить в метро и передвигаться одной по Парижу. Поэтому я пригласила ее поужинать в кафе на площади Бланш.

Я раздумывала, чем бы заняться до вечера. Ехать в Нёйи и гулять с малышкой я была не в состоянии. Особенно я боялась идти вдоль Булонского леса, где потерялся пудель. Почти каждый день я гуляла с ним недалеко от Порт-Майо. Там был луна-парк Однажды мать спросила, не хочу ли я туда сходить. Я подумала, что она собирается пойти со мной. Но нет. Сейчас я уверена, что ей просто нужно было отослать меня куда-нибудь из дому в тот день. Может, у нее было свидание с этим типом, чьего имени никто не знал и который поселил нас в большую квартиру. Она открыла дверцу в стене гостиной, дала мне крупную купюру и сказала: «Пойди погуляй в луна-парке». Я удивилась, зачем она дает мне такие деньги. Но она явно спешила меня выпроводить, и я не осмелилась спорить. На улице я решила не ходить в луна-парк. Но вечером она могла начать расспрашивать, попросить показать входной билет и билеты на аттракционы: если она что-то вбила себе в голову, врать было рискованно. А я в то время врать совсем не умела.

Я купила у входа билет, и кассир удивился, что я расплачиваюсь такой купюрой. Однако дал мне сдачу и пропустил. Зимний день. Казалось, это не день, а вечер. Среди ярких балаганчиков я чувствовала себя как в дурном сне. Особенно меня поразило безмолвие. Большинство аттракционов не работало. Карусели крутились в полной тишине, и на них никого не было видно. И никого в аллеях. Я дошла до самой большой карусели. Сани поднимались и опускались на полной скорости, совершенно пустые. У входа на карусель я заметила троих мальчишек, старше меня. На всех были старые худые башмаки, причем от разных пар. И серые дырявые блузы, которые им были малы. Они, судя по всему, пробрались в парк без билета, потому что то и дело озирались по сторонам, словно боялись, что их поймают. Но им явно хотелось покататься на большой карусели. Я подошла к ним. Сунула самому высокому деньги, которые у меня остались. И бросилась бежать, мечтая, чтобы меня выпустили.

Нет, я не пойду сегодня к Валадье, но надо их предупредить. Я дошла до почты на площади Аббесс, купив по дороге в кафе «Мулен» конверт и листок почтовой бумаги. Устроившись у одного из окошечек, написала:

Дорогая Вера Валадье! Я не смогу сегодня прийти и побыть с вашей дочерью, так как плохо себя чувствую. Хочу пару дней посидеть дома и в субботу буду у вас, как обычно, в 4 часа. Извините. Дружеский привет месье Мишелю Валадье.

Чтобы письмо успело дойти вовремя, я отправила его пневматической почтой. Потом немножко погуляла. Светило солнце, и мне понемногу становилось лучше. Я легко дышала. Остановившись возле садов Сакре-Кёр, следила как завороженная за скольжением фуникулера. Потом вернулась к себе в комнату на улицу Кусту, легла и попыталась читать книгу, которую дал мне Моро-Бадмаев. Уже не в первый раз. Я начинала, старалась не отвлекаться, возвращалась все время к первой фразе, как к трамплину для прыжка, и эта фраза осталась у меня в голове: «Окраина жизни не дает своим обитателям того комфорта, к которому привыкли те, кто живет в центре больших городов».