Тамара Катаева - Пушкин: Ревность

АЛЕКСАНДРИНА: Розарии не бывают красивы. Куст розы коряв, неплотен, повадлив на выбросы незаконных ветвей. Чем красивее ожидаемые цветки — хаотичнее, голее выпестовывающий их куст. Роза — не французский цветок. Розарии устроены в знаменитых парижских партерах, они не поддаются жестокой муштре, и там, они смотрятся там, как неумелая штриховка карандашом по сделанному отчетливой тушью эскизу. Их терпят там. Не обходятся — рассчитывая на эффект каждого отдельно взятого из миллионов цветка. Усилия оправдываются, новые сорта того стоят.

Каждый цветок претендует на восхищение. Как не похож французский розарий на демократические, такие эффектные и эффективные в садовом декоре безликие, сплошные пятна петуний — какого желаете цвета, цветем полный сезон! нетребовательны в уходе! — и других таких же неаристократичных созданий.

Французский цветок — лилия. Ей есть размер, рисунок, срок. Когда лилия цветет, ей ничто не мешает. Ее собственные листья почтительнейшими наклонами легко и ненадрывно сбегают по ровному, крепкому стеблю гармоничными волнами. После цветения лилия не создает хаоса, не приспосабливается, не старается угодить садовнику — выжженное то поле битвы надо обойти стороной. Поверх лилий ничего не сажают. Лилии или ничего. Их срезают.

Роза — английский цветок. Она хороша в нерегулярных садах и неформальных видов. Романтические парковые кусты, поникающие ветви, карабкающиеся на заброшенные постройки стволы, мелкие, невзрачные цветки, джентри усадеб-крепостей. Разве что чудаковатая леди выращивает сорт-диковинку под неусыпным надзором своей бесконечной старости.

Мне в розе важна биология. Я люблю ее за неукротимую пролиферативность, за королевское следование долгу. Хоть я отдаю себе отчет, какую статью расхода занимает у меня уход за розами, я знаю из агрономических книжек также, что роза опустится и задичает последней в саду, оставшись без должного ухода. Расцвет словацкого рыцарства давно позади, и в заброшенных замках полно запустелых, высохших, стоически и призрачно цветущих розовых садов. Я спешиваюсь, как перед могилой, иногда срываю в горсть цветки — восхитительных форм, уже набравшихся дерзкого, животного, резкого и кружащего голову дикого запаха дикой розы. Они перешагнули какую-то грань, они никогда не вернутся и не станут шиповником, они погибнут одичавшей розой. Моя дочь — племянница Пушкину. Она не захотела его знать. За это она стала герцогиней.

МАСКА: Все можно рассмотреть ближе. Еще ближе, чем ты видишь, чем ты подносишь к лицу, к глазам, чем ты втираешь себе в кожу. Смотреть изнутри — это не пойдет, это бегство, оттуда уже не увидеть никогда. Самое страшное лучше смотреть в упор, успевая понять, какой удар ты получишь в лицо.

МАСКА: В начале века рисовали яркими красками, будто только научились, как дети, боярыни поголовно грамотны стали не так уж и давно. Кто-то из современников сравнил стан Натальи Николаевны Пушкиной в придворном траурном платье из черного атласа с пальмой. Хороши же были плечи с гладким кокосом маленькой головки! Женские плечи должны были всегда иметь достаточную ширину. Неандертальский абрис остроголового треугольника свое отработал в свои же времена. Широкоплечи были уже египтянки. Они тренировали, подсушивали тела еще при жизни, водянистая гибкость мадам Пушкиной, может, куда деваться, сгодилась бы в обиходе, но в рисунке ее бы прижали сухощавостью отмеренных циркулем пропорций. Красавицей вряд ли бы посчитали. А в прогретых философами-натуралистами теплых мечтаниях о будто бы заложенной природой в женщину едва подобранной сочности — она, конечно, кружила головы.

Резкий угол атласной, на китовом усе спины сообщал ускорение падению обнявших сперва плечи ладоней. Гимназистам было над чем подшучивать. Сцены с Наташей Ростовой и поручиком Ржевским родились из знания, что прототип Наташи Ростовой — именно она просвечивала сквозь Таню Кузьминскую — главная Натали русской мифологии. Толстому негде было подсмотреть Наташ, не над кем задумываться и лить слезы, для других женских персонажей он подбирал имена с сомнениями, без любви, отдал малосимпатичной героине имя ревнивой и необидевшейся жены, Наташу взял с губ того, кто умел яснее и прекраснее всех других сказать по-русски. Какое женское имя тот называл главным, несомненным по прелести — ему его надиктовала природа, родившая ее, а нам оставил его обыгранным всем тем, что придал ему, возведя в уникальный статус? Наташа Ростова стала хороша, будучи только еще названной.

МАСКА: Браки разыгрываются, как шахматные партии. Белое поле, черное поле. Роли всех фигур ясны, их можно менять — в соответствии с известными правилами. Многоходовки вызывают интерес, удачные ходы — аплодисменты. Сейчас — так и пойдет — уже крупных партий играть никто не хочет, разыгрывают этюды, браки в миниатюре, отрывки из семейной жизни, картинки. Человек будто подписался на шахматный журнал и в определенное время ждет, когда ему зададут новую задачу. Справился, предложил нестандартный розыгрыш — доволен и сам, есть о чем посудачить и зрителям. Положить на это жизнь? Увольте! Разве это самое главное, разве нет других интересов?

Пушкин отнесся к суете на игральном столе с мрачной серьезностью, с пафосной щепетильностью. Оно, может, и понятно — тот, кто сел за карточный стол и проигрался в пух, — он не может весело расхохотаться над уморительными условностями, претендующими на содержимое его таким серьезным и общественно значимым трудом наполненного кошелька. Не садиться с шулерами — путь, может быть, и скучноватый, и осмотрительный, и дающий возможность — насколько? Насколько номинально азартные игры фатальнее и азартнее других, вроде бы не игрушечных обстоятельств? Кто и при каких обстоятельствах может определенно быть господином своей судьбы, держать ее в своих надежных руках и не подставляться никаким слепым превратностям?

Пушкин был честен в игре: светская чехарда не была тем полем, где он мог выходить, по-шулерски укрепленный своими талантами, всенародным поклонением и любовью, божественным даром и гением, — он не бился с Гоголем, не отрабатывал запрещенные приемчики на Баратынском или Жуковском, на Вяземском. Там, в литературе, для него была не игра, а жизнь, где он не обижал слабых и не хотел мериться силой с равными, поскольку главного игрового момента — победы, приза, удачи — здесь не предусматривалось. А в светской жизни он выходил играть, распечатав новую колоду и не претендуя на форы. Такой же, как все, Пушкин. Чем лучше? Это он понимал прекрасно — ничем, оскорбился бы, если б кто-то заподозрил его в желании получить скидки за свои таланты. Светскому человеку их приходилось скрывать, любую победу демонстрировать, прежде всего убедившись, что шансы на этом поле у него были равными со всеми другими игроками. Забывшись, можно получить гонорар , купюру под резинку чулка. Пушкин проявлял толстокожесть начальника канцелярии. Ничего не знаю, извольте объясниться. Несостоявшуюся болдинскую осень пробегал, расширяя ноздри и чуть не до удара себя самого доведя.