Ольга Литаврина - Синдром мотылька (сборник)

Но, снисходя к нашей нешуточной тревоге (скорее, видимо, не к моей, а к тревоге матери Людмилы, которую она знала и уважала), игуменья решилась-таки нарушить устоявшийся порядок жизни в своей обители. Вместе мы отправились к службам, и вскоре прыткая девчушка, разбуженная ею (я не осмелился спросить – неужто тоже будущая монахиня?), собрала в трапезной всех, кого Варвара сочла нужным посвятить в нашу историю. Сначала это были ключница и блюстительница скромной церковной лавки. Затем, недовольная их ответами и явным замешательством, матушка Варвара объявила «большой сбор» – и в трапезную спустились сестры – монахини и послушницы обители, наверно, в полном составе.

И даже всезнающая игуменья изменилась в лице, видя, что основания для нашей тревоги все-таки есть, и нешуточные: из всех пришедших в трапезной недосчитались одной-единственной послушницы. И, конечно, именно Фотиньи…

Когда зажгли свечи, всмотрелись друг в друга, и отсутствие Фотиньи стало неоспоримой явью, в трапезной повисла неловкая тишина. Незаданный вопрос матушки Варвары тоже словно бы повис в воздухе. Наконец, одна из послушниц, как оказалось, доверенная подруга сестры Фотиньи, тонким голоском поведала, что «сестрице сегодня с утра нездоровилось, всю ее прямо колотило, но температуры не было. Мы даже подумали – видно, вернулись ее прежние страхи – все помнят, как нелегко ей далось избавление от них – если б не матушка Варвара, – не избежать бы ей отчитки и «изгнания бесов», после которого, бывает, сестры «так и не приходят в себя, как все люди…» – тут эта девчушка совсем запуталась и жалобно взглянула на матушку Варвару. Но та властно кивнула – и девушка собралась с силами, бледная, точно на исповеди:

– Все же знают, что Фотинье у нас сделалось много лучше, страхи и боли отпустили – иногда она мне читала даже не молитвы вовсе, а мирские стихи – да так чудно, так сердечно, точно пела, из глубины души!

Голос девочки дрогнул. Но, видно, решив пересилить и тревогу, и робость, стиснула руки, продолжая:

– А сегодня я прямо не узнала ее – будто все прежнее, злое, опять к ней вернулось. Отпросилась со службы – нездоровится, дескать; а когда я к ней забежала, говорит – ко мне сегодня должны явиться – так и сказала, «явиться», – только я не знаю, кто это будет и в каком часу. Так я с этим человечком пройду побеседую к дальней сараюшке, – а ты уж не говори никому, скажи – заболела и из кельи не выходит. Я так и сделала, а у самой из головы никак не идет – помню ее страхи, как она свалилась в лихорадке да все бредила про какое-то «ватное лицо». Мне и думалось: явится образина диавольская, да вдруг и утащит нашу Фотинью за собой в город – и не видать уж ей спасенья души и царствия небесного…

Тут голосок ее окреп и словно стал спокойнее:

– Явиться-то и впрямь явились, только никакой образины и не было. Приезжала женщина из города, вся очень приличная, одетая чисто и богато, такая улыбчивая да любезная, даже сережки мне дарила – только я не взяла. А вот говорили они, почему-то таясь, как раз за сараюшкой. И вернулась от нее сестрица Фотинья – сама не своя. Что-то, говорит, жар меня совсем одолевает – пойду в свою келейку да медком согреюсь. Принеси мне, сестрица, меду с кипятком или малины – даст бог, посплю подольше, да к утру оклемаюсь маленько. Я так и сделала, – хоть у нас, матушка Варвара, и не заведено в кельях меды распивать, но уж больно она мне плохой показалась. А как вернулась с медом – гляжу, а она спит уже, к стене повернулась да суконным одеяльцем с головой накрылась – видно, для тепла-то…

И тут послушница-подружка, нареченная в обители Параскевой, оборвала рассказ и нехорошо, страшновато охнула. И все, сколько было людей в трапезной, будто отозвались ей.

Кровь моя резко отлила, – а потом свирепо бросилась мне в голову, загораясь прямо в затылке. И подумалось странно: интересно, в этой обители есть электричество?

А матушка Варвара взяла самый большой подсвечник и пошла впереди нас, велев всем, кроме меня и Людмилы, оставаться в трапезной – где метались тени от свечей и царило гнетущее напуганное молчанье.

«Молчание ягнят» – помните фильм?

Меня с детства, как говорят в народе, «прикалывали» фильмы и книги, где герои, и героини в особенности, умирают красиво, вкусно и живописно, и их находят в эффектных позах, на фоне дорогих драпировок, с прической и макияжем, «ну совершенно, как живых». Что-то в этих живописных смертях меня определенно не устраивало. И только столкнувшись со смертью вблизи (увы!), я убедился, что предстает она – отнюдь не живописной и эффектной, а уродливой, грязной и смердящей. И самые неотразимые красотки посмертно мало чем отличаются от бездомных попрошаек – как замороженные и потасканные тряпичные куклы.

Вот и лицо женщины, с которой матушка Варвара осторожно подняла казенное серое одеяло, как длинной иглой, пронзило замершее сердце – глазницы в черных окружьях, слюна в углах губ, разваленный рот, и – почему-то самое страшное – два желтых вампирских клыка на нижней челюсти…

После минутного замешательства женщины дружно кинулись к кровати – расстегнутые крючочки, искусственное дыхание, неловкий околосердечный массаж…

Я один стоял в углу, как прибитый, сразу поняв бесполезность этой суетни. Матушка Варвара куда-то звонила; вызвали фельдшера из деревенского здравпункта. Он и подтвердил то, что оглушило меня в первую же секунду: смерть наступила несколько часов назад, похоже на отравление барбитуратами. Моя спутница Людмила мигом распорядилась – ничего не трогать, выгнала всех из комнаты, оставив меня, фельдшера и игуменью, и заперла дверь кельи. Мы тщательно осмотрели комнатушку, разумеется, не найдя ничего подозрительного. Ничего – кроме моей небольшой находки, которой никто не придал значения. С самого начала мне не давал покоя стоявший в келейке запах, похожий на запах горелой проводки. Проводов на стене не было, комната освещалась толстой свечой в подсвечнике, стоявшем на некрашеном деревянном столе. Свеча наполовину сгорела, – и, идя по запаху, как заправский охотничий пес, я залез под кровать, где прямо наткнулся на самый обычный, обиходный ночной горшок. Горшок показался мне чисто вымытым, но сильно перепачканным копотью от горелой бумаги, горстка которой осталась на самом дне… Машинально я сунул остатки бумаги в карман и вытер руку своим платком, на что Людмила наставительно заметила, что напрасно, дескать, я совался в угол, где всегда полно пыли…