Роман Сенчин - Московские тени

– Очень серьезно… Очень. – Но от слова к слову голос Натальи терял твердость, расплывался. – Это очень… очень серьезно.

– Ну я понял уже. О чем?

– Погоди, я настроюсь… Очень серьезно.

Сергеев подождал. Надоело. Сидеть рядом с немолодой пьяной женщиной стало невыносимо.

– Наташ, я спать хочу. Я пойду…

– Нет, ты не смеешь!

– Почему это?

– Потому. Потому! Это вопрос жизни! Ты понимаешь? – жизни! Ты можешь хоть это понять?!

– Ну ладно, ладно. Я слушаю.

– Я о Володе хочу… Только по-честному так, как с другом. Да?.. Да?!

– Да, да. Давай.

– Понимаешь, он замечательный человек. Замечательный! И безумно несчастный. Еще и сегодня… Что ему теперь делать с лицом… Спектакль послезавтра утренний, для детишек…

Сергеев почувствовал – если не выпьет сейчас, не сможет дослушать Наталью – или уйдет, или скажет что-нибудь. Открутил крышку, выдохнул и сделал большой глоток. Водка не пошла, метнулась обратно, и пришлось изо всей силы толкнуть ее внутрь себя, судорожно сжать верх горла… Медленно, нехотя, обжигая пищевод, водка стекла в желудок.

– Он страшно одинокий, – говорила Наталья все более спокойно, почти на одной ноте, словно не к Сергееву обращалась, а саму себя тысячный раз старалась убедить. – Он один совсем. Мама ведь умерла, никого теперь. Совсем… Я когда приезжаю, он бродит в этой квартире своей, как тень. Ночью свет не тушит. Знаешь…

– Выпьешь? – не выдержал, перебил Сергеев.

– Что? А, да. – Она взяла бутылку, подержала. – Так прямо? Рюмки нет?

– Нет.

Наталья пригляделась к бутылке.

– Наша, на бруньках… А закусить?

– Нет, – соврал Сергеев; просто лень было лезть в карман, доставать колбасу.

– Ну и ладно. – Наталья вставила горлышко в рот, запрокинула голову, послышались бульки; Сергееву показалось, что пьет она очень долго. Но потом громко отфыркивалась и плевалась. Кусала какую-то щепку…

– Я, – продолжила, отдышавшись, – я сейчас с ним говорила… Мы говорили. И я… ну, призналась, в общем. Мы ведь давно дружим. Честно, именно дружим. Без всякого… Я убираться к нему приезжаю, суп варю. Он же совсем… И сейчас, – тяжкий вздох, – сейчас решилась сказать. Ну, про то, что он лучший, что… А он… Знаешь, что он?! Он! – вдруг вскрикнула Наталья со всхлипом. – Он знаешь, что?.. Никит, скажи по-честному, это правда? А? Вы ведь между собой, как мужчины… Вы ведь… Скажи, это правда?

– Что правда-то?

– Ну… Он сказал, что он… ну, педераст. Прямо так. Я ему… а он – про это. А? Скажи, правда? Никита?

– Да ну как, – бормотнул Сергеев растерянно; уж такого вопроса он не ожидал. – Ну вообще-то… – Пожал плечами.

Наталья ждала.

– Понимаешь, в чем дело, – вдруг заговорил будто не он, не Никита Сергеев, а кто-то другой из него, честный и беспощадный. – Понимаешь, если бы ты ко мне интерес проявляла такой… – Но все же осекся и предупредил: – Только без обид, хорошо?

– Да-да, хорошо…

– Если бы ты со мной так же, как с ним, я бы тоже сказал, что я такой же.

– Как это? Не поняла…

– Ну вот так.

– Подожди, – в ее голосе появилась интонация строгой начальницы. – Ты хочешь сказать…

– Ну да. Извини, конечно. Короче говоря – я его понимаю.

Наталья вскочила. Сергеев ожидал, что начнет кричать, обзываться, и тогда бы он тоже закричал, принял ссору или, может быть, просил бы прощения, говорил, что дурак, что перепил. Но она просто побежала к дому, всхлипывая.

Сергеев проводил взглядом ее силуэт, услышал, как тяжело взбежала она на веранду, хлопнула дверью. А потом снова стало почти тихо. Лишь непугающие, без разборчивых слов, голоса в доме, да мягкий гул двигающихся по Ярославке машин… Часа два ночи, а едут и едут. И по Каширке так же едут, и по Можайке, и по Ленинградке… А сколько миллионов спит сейчас в Москве, а сколько миллионов не спит. Сколько в клубах отрывается, сколько ссорится в тесных своих квартирках, озверев друг от друга. Сколько в эту минуту сидит в туалете, сколько ест что-нибудь, телик смотрит, режется на компьютере в игры… А он сейчас здесь, на окраине поселка Клязьма, на чурке; вот он подносит к губам бутылку водки «На березовых бруньках» и делает глоток. И есть ли еще хоть один человек на сто километров вокруг, кто делает то же самое, так же сидя на чурке? Тем более, чтоб за спиной поленница, а в кармане докторская колбаса?

И Сергееву стало весело и просторно, новое, незнакомое еще удовлетворение накатило теплой, дающей силы волной. Да – сто процентов! – он один такой, он отдельный, особенный из всех миллионов, и наверняка поэтому он взял и сказал Наталье, как думал. Не соврал, наоборот, – сказал честно. Как и просила. И Володька его бы наверняка поблагодарил. За помощь.

Бывают моменты, когда нужно быть беспощадным. Разрубить узел. И зажить по новой… Сергеев улыбнулся, уверенный, что сделал первый шаг к правильной, осмысленной жизни. Еще много чего впереди. Работа… С работой необходимо разобраться – то, чем сейчас занимается, это медленная гибель, постепенное увязание в трясине. Вот скажут в понедельник: ты уволен, – и он погиб. Вместе с семьей. Ведь он ничего не умеет. Тридцать два года непонятности позади. И место приказчика. Его пока держат там – внешность, дикция, если текст отрепетирован, обходительность. А через год, через два… Надо меняться, готовить надежную базу для детей, для собственной старости. Жалко, с высшим образованием не получилось, а теперь – только заочное платное…

В животе резко засосало, и Сергеев каким-то внутренним зрением увидел, как из ног, рук, из головы потекли к сердцу соки, резервные запасы энергии для поддержания жизни. Сердце потребовало пищи, чтоб перекачивать кровь… Нет, слабеть сейчас нельзя. И он вытащил из кармана колбасу, стал откусывать большие куски, торопливо глотал… Колбаса была необыкновенно вкусной, настоящей, как когда-то. Когда-то Сергеев больше всего любил, вернувшись из школы, сделать себе бутерброд – толстый пласт вареной колбасы на батон – и сладкий чай с молоком. Сесть в кресло, жевать, смотреть телевизор… Какие тогда были передачи в будние дни после обеда? Субботние и воскресные он хорошо помнил – «Будильник», «Очевидное – невероятное», «Служу Советскому Союзу», «В мире животных», «Здоровье», «Клуб кинопутешествий», «Музыкальный киоск», «Утренняя почта». Конечно, «В гостях у сказки», куда он несколько раз посылал рисунки тете Вале Леонтьевой, а до этого посылал в «АБВГДейку»… Да, эти передачи он помнил. А в будни? И вообще, как там было – двадцать лет назад?

Двадцать лет назад ему было двенадцать. Да, двенадцать. Он считал себя еще недостаточно взрослым для настоящей жизни, считал, что все настоящее впереди, а пока надо подождать, повзрослеть. А оказалось… В детстве он очень хотел стать хоккеистом. Тогда многие хотели стать хоккеистами… И несколько раз Никита просил родителей отвести его туда, где учат играть в хоккей. Он болел за «ЦСКА». Собирал открытки, вымпелы, значки, гонял с пацанами шайбу во дворе… Но родители то забывали, то начинали искать адрес и не находили, то он сам на какое-то время забывал. Как раз лет в двенадцать понял, что уже самостоятельно может взять и прийти в хоккейную школу. Нашел, где она находится, приехал. И ему отказали. Просто спросили, как он катается на коньках. Он не умел. «Поздно, парень, в твоем возрасте с нуля начинать», – сказал тренер. И все. И тогда Сергеев впервые понял, что многое ему уже поздно. И с каждым годом этих «поздно» становилось всё больше, больше. Скоро и совсем что-нибудь элементарное совершить станет поздно. На работу, говорят, после тридцати пяти устроиться теперь почти невозможно. Три года осталось…