Наталья Земскова - Детородный возраст

Вдохновленная этой сомнительной мыслью, запросила из дома энциклопедию по импрессионизму – лежать, рассматривать картинки.

Лежу, смотрю на всемирно известную бедняжку Жанну Самари, умершую от тифа во цвете лет, но думаю совсем не о Жанне, а о том, что хотим мы того или нет, но все женщины делятся на две неравные категории: женщины-матери (абсолютное большинство) и женщины-любовницы. И как бы старательно женщина-мать ни пыталась поменять свое «амплуа» или (что происходит чаще) оба их совместить, суть ее всё равно вылезает. Потому что невозможно цвести и плодоносить в одно и то же время. Поцвела-поцвела – плодонось.

Вот и Ивона Кабальеро Марчос… Ее история, которая врезалась в память двадцать лет назад, хотя тогда меня эти вопросы волновали меньше всего на свете. Совсем они меня не волновали.

Ивона. Ленинград. Первый курс.

Все спрашивали: мексиканка? испанка? При желании темноволосая и кареглазая с тонкими чертами лица Ивона сошла бы за кого угодно. Но она была чистокровная полька, хотя испанский учить, конечно же, пришлось, раз уж муж оказался кубинцем. Куинцем, как все они говорили… А родная ее фамилия наша, славянская, – Гапанюк.

Ивона оказалась первым человеком, с кем я познакомилась в общежитии на Новоизмайловском. С этим проблем тогда не было: поступил – получай место. Комендантша величественно брала амбарную книгу и, не глядя на нас, новоиспеченных студентов, в порядке живой очереди выкрикивала номера комнат и вручала ключи. Так меня поселили к Ивоне.

Момент в ее жизни был самый что ни на есть драматический: пятикурсница Кабальеро Марчос две недели назад проводила мужа Серхио (он закончил институт на год раньше) и трехлетнего сына Икара на Кубу, и теперь ей предстояло прожить здесь одной целый год. Вся стена была увешена фотографиями счастливого семейства, глядя на которые она рыдала весь день, а потом, утомившись, засыпала, чтобы набраться новых сил для завтрашних страданий. Со всех снимков смотрели чернокожий улыбчивый Серхио и полукровка Икарчик, смугленький яркий малыш с очень выразительным взглядом и длинными кудряшками. В этой комнате их семья прожила почти четыре года, и она, конечно же, там и сям напоминала о недавнем присутствии ребенка. От этого становилось не по себе.

Я была человеком вне контекста, и мне, как случайному долгоиграющему попутчику, доверялись любые подробности и живые картинки.

Веселого студенчества у Ивоны практически не было – в восемнадцать она приехала в Ленинград из небольшого польского городка, с места в карьер влюбилась в кубинца Серхио (в Герценовском всегда была большая кубинская диаспора) и чуть ли не первый опыт закончился классической дилеммой: делать аборт или всё же не делать…

Не представляю, как они нянчили малыша в чужой стране, учась при этом на дневном и живя в абсолютно неприспособленном для ранней детской жизни общежитии, но муж благополучно получил диплом, и ребеночек из пеленок, как это ни странно, вырос. Дело было за малым – доучиться жене и лететь через весь земной шар на этот Остров Свободы воссоединяться с семьей, где еще и свекровь, и золовки… Письма от Серхио приходили исправно, и из каждого выглядывала детская кудрявая головка на фоне длинных пальм и пронзительных океанских просторов. После каждого послания Ивона летела на международный переговорный пункт на «Московских воротах» – и снова рыдала.

В двадцать три один год – это много. На свободную от фотографий стену Ивонка водрузила календарь, чтобы зачеркивать прожитые без семьи дни, которые тянулись так долго, как это бывает только ленинградской осенью, которая не собирается перебираться в зиму.

Месяц из этого дивного года был пущен, конечно, на ветер. Потом случился день рождения ее подруги Ёлки, где веселилась вся польская диаспора (не менее обширная, чем кубинская), и Ивонка засобиралась туда – ну прямо как на первый бал. А на балу неожиданно и со всей прямотой выяснилось, что, кроме пеленок и готовки обедов для мужа на общей студенческой кухне, в жизни существуют, например, танцы и всякие прочие глупости. Сказать, что это открытие ее потрясло, – ничего не сказать. Несколько дней она была возбуждена и одновременно ошарашена так, что перестала говорить о муже и напряженно думала, думала. Периоды бурной радости сменялись угрюмым молчанием, апатией, и снова начиналось возбуждение. Затем был еще один день рождения и еще один вечер в землячестве, откуда Ивона вернулась под утро с приконченной бутылкой коньяка и в приступе ярости принялась рвать и жечь фотографии мужа. Сцена была впечатляющей, еще бы чуть-чуть – и случился пожар. Но тут влетела Ёлка, затушила огонь своей дорогой шубой и прояснила ситуацию: кто-то из соотечественников, не справившись с душевным порывом, оповестил Ивону по поводу коварной измены мужа – и, что хуже всего, не с кубинкой, а с полькой.

– …Нет, но вы представляете? В том году, когда я улетала с Икаром домой на каникулы!

От того, чтобы разводиться заочно и прямо сейчас, Ёлка ее героически удержала, но от алкоголя спасти не могла: Ивонка пила каждый день, а напившись, принималась рвать, метать и рассказывать нам всё сначала. Дело кончилось отравлением и больницей, но водка ей все-таки помогла: пережив самый острый период, потихоньку она начала успокаиваться, взялась, наконец, за диплом и, как-то разбудив меня среди промозглой ленинградской ночи, шуршащей шинами троллейбусов, вдруг заявила ободренным голосом:

– Марылька, ты понимаешь, а ведь я теперь тоже свободна. Если он, то и я, понимаешь? У меня теперь руки – развязаны.

Про женскую свободу помолчим – лучше вспомним поэта Некрасова.

Но наступило Рождество, величайший католический праздник, – Ивону нашу будто подменили. Замелькали мужчины, подарки и рестораны – всё то, чего у нее никогда не было. Моя соседка редко ночевала дома, а когда всё же появлялась, было понятно, что жизнь ее зря не проходит. Но сейчас она будто оправдывалась:

– Матка Боска! Ведь я все эти годы и общалась-то только с кубинцами! Я по-польски и говорить разучилась…

До этого чуть полноватая и рыхлая, Ивона резко похудела, поменяла гардероб и стала выглядеть как девочка. Бегала по этажам, как коза, обзавелась короткими юбками, то и дело перекрашивала волосы и пела под гитару «Бэса мэ мучо». Девушка наверстывала упущенное, как только могла, а когда оторвалась по полной, принялась взвешивать свою жизнь – замаячило лето и госэкзамены. То есть остров несвободы и старая сказка, которая виделась как ужасная непоправимая ошибка и крах едва выглянувшей жизни. И рыдала теперь она по-другому.

Каждый вечер курила, ревела и взвешивала. Кофе сварит себе – и по новой. И было о чем здесь реветь. На одной стороне – ненавистные Куба и муж вместе со страстно любимым Икарчиком. На другой – жизнь, полная возможностей, мама и Польша, которая представлялась Аркадией, ускользающей навсегда.