Наталья Земскова - Детородный возраст

До отъезда Кириллова оставалось чуть больше двух недель, и она решила провести их максимально беспечно, ведь неизвестно, как пойдет ее беременность: «Порадуюсь жизни, пока есть возможность… Уедет – и пойду сдаваться, встану на учет». После разговора со Светлановым Маргарита не только успокоилась, но всем своим существом ощутила единственно верную и созвучную ее состоянию линию – не предпринимать ничего, жить – как живется. Хотя, наверное, это едва ли не в девяноста процентах случаев – самое верное, самое лучшее. И – на глазах повеселела.

Повеселеть – значит принять ситуацию. Кириллов опять с изумлением смотрел на эту новую, как он чувствовал ускользающую от него, Маргариту, и ничего не понимал. Но размышлять было некогда: он целыми днями носился по городу, чтоб привести в порядок документы и дела, а вечером являлся к ней с заказанным в ресторане ужином, новостями и шутками. Забавляясь этой игрой в семью, они говорили о пустяках, но всё время наблюдали друг за другом, будто бы ожидая чего-то.

«Неужели не догадался? Не понял?» – спрашивала она себя, стараясь есть без отвращения и проявляя заинтересованность.

«Какая странная веселость – и от чего бы?» – размышлял он и терялся в догадках.

Дни тикали и тикали, бежали, как спешащие часы, и каждый был погружен в свое…

То, что начались роды, я просто не поняла. Первое января. Одиннадцать вечера. Страшно хочется спать. Вдруг – неясная боль в животе. Неясная, но достаточно ощутимая, чтобы не уснуть. Промучилась два часа – не стихает.

Новогоднюю ночь, как и все предшествующие, я провела в больнице, но спать мне, конечно, не дали. Никакого волшебства, никакой сказки праздника, ни на грамм. Крики, хлопки и вспышки салюта не прекращались, и малышка во мне всё время ворочалась, а я ее уговаривала и успокаивала. Алеша хотел встретить Новый год со мной в больничной палате – еле отговорила от этой безумной затеи. Я сама себе в тягость, какие уж тут свидетели…

Главное, что я дожила, доползла, дотерпела. Последний месяц был очень длинным и жутким: я его почти не помню. Я стала огромная, рыхлая, практически квадратная, еле передвигалась и даже лежала с трудом. Раздувалась, как шар. Шестьдесят четыре килограмма – вроде бы немного, ведь не сто же, но для меня этот вес оказался почти неподъемным. Всё время затекала, немела грудина, так как верхний край живота упирался в нее. На бок по-прежнему лечь не могла – живот вставал углом и никак не желал расслабляться. Засыпала на полчаса-час и просыпалась, оттого что мне всё мешало. Вставала подвигаться. Но и двигаться не получалось: уставали ноги, уставало тело, меня разрывало, разламывало в разные стороны, сердце колотилось изо всех сил. Слава богу, не было отеков.

Страх выкидыша стал неактуален, зато страх за ребенка цвел махровым цветом. По отделению гуляли упорные слухи о том, как на днях родился мертвый ребенок, и несчастная женщина криком кричала на всю больницу, пока не потеряла сознание, как другого ребеночка неправильно приняли, и он тоже не выжил… Подобные истории можно рассказывать и слушать бесконечно, но лучше их не знать вообще. Клуб общения под дверями своей палаты я давно ликвидировала, но эти рассказы как-то просачивались: то в процедурном что-нибудь услышишь, то в коридоре. И еще я заметила: в больницах негативная информация распространяется сама собой и по своим законам – виртуально-телепатическими каналами, о благодати неведения можно только мечтать.

Это статистика, говорю я себе, закон больших чисел. На тысячу младенцев пять-шесть не выживают, раньше было больше. Но страх не убавляется. Сарафанное радио донесло, у каких врачей можно рожать, у каких – нет. Лучше всего, говорят, у Дениса Юрьевича Беккера, правда, он редко дежурит. Можно у армянки Барно Геворкян и Лидии Михайловны Степановой, я их не знаю. Нельзя – у какого-то Теплоухова, потому что он не стационарный врач, а принимает в поликлинике и иногда здесь подрабатывает. Господи, авось пронесет.

Отчего-то была уверена, что рожу после поставленного срока, и морально готовилась к этому. Прогулки пришлось прекратить: не могла ни одеться, ни выйти на улицу. Десять-пятнадцать шагов – мой предел. К тому же наглухо заколотили, забили черный ход – чтобы пациентки не курили, – а он так выручал. Всё время не хватало воздуха и света, открывала окно и лежала так круглые сутки под двумя одеялами. Снег, мороз, ветер – неважно. Без воздуха я не могла. И, конечно, тахикардия, пугающая и изматывающая. Она как будто не очень усилилась, но не прекращалась ни на секунду. Резонируя в каждой клетке, сердце работало за двоих, и самое тяжелое ему еще предстояло. Непонятно, как выдержит роды. Но эту тему Гамбург закрыла сразу после УЗИ, где патологии не обнаружили, и жаловаться я перестала. Я лежу, я терплю и молчу, каждый день благодарю Бога – шансов, как ни крути, стало больше.

…Но что же все-таки за боли такие – их раньше не было как будто? Болит, болит, раз – не болит. Дремлю. Опять: болит, болит, раз – не болит. Так подозрительно ритмично, с одним и тем же интервалом. На всякий случай вызвала Эру, она как раз дежурила. Пощупала, потрогала, отправила на кресло в смотровую. Бесстрастно прошептала:

– Маша, ты рожаешь.

Я не поверила:

– Да нет, не может быть. Так вдруг… И точно в срок.

Эра дежурной медсестре:

– Не слушайте ее. Давайте в родовую. И вещи тоже. Собирайся, всё.

Не может быть. Я не готова. Не хочу. К тому же ночь и очень, очень страшно.

– Кому сказала, быстро в родовую!

Нет, всё же главным чувством было изумление, а не страх. Я не могла поверить, что скоро – завтра! – всё решится. Всё это время, пока пришлось лежать, удерживая свой живот руками, о родах я не думала. Что толку думать о том, что там, в конце, когда не пройден путь, такой длиннющий, такой опасный. Ведь главное-то выносить, а там уж будь что будет, в крайнем случае прокесарят. И вот сейчас я подошла к тому, ради чего терпела так долго. Ослабленная, с дикой анемией, пульс – уже сто двадцать.

Нет, нужно успокоиться и жить по старой схеме: минуту протерпела – хорошо, еще минуту – молодец, отлично. Не сметь паниковать, не тратить силы на страх.

– Слушай врача и точно выполняй команды, – наставляла Гамбург. – Это основное. Ты поняла? Команды. Без истерик. Пока для кесарева показаний нет. Старайся, ты сможешь.

Потом я долго собирала вещи. После родов в эту палату уже не вернусь, нужно освободить ее полностью. Вещей, конечно, накопилось много, пришлось рассовывать их по пакетам, тащить наверх, куда-то складывать. Бестолковые полуночные сборы чуть-чуть отвлекали от главного, но забирали драгоценные силы. То и дело хотелось прилечь и забыться, но лежа схватки переносились хуже – я вставала и принималась ходить, снова ложилась, сидела, вставала… Приказывала себе успокоиться или хотя бы сделать вид, как я учила Олю Старцеву. Оля вчера забегала, поздравляла с Новым годом, рассказывала: Марк опять прибавил в весе и стал спокойней спать ночами. Молодец, мальчишка… Позвонить бы домой, но так поздно, час ночи, да и телефон я с собой не брала – значит, только завтра. Последняя ночь… Неужели?