Синтия Роджерсон - Я люблю тебя, прощай

— До двенадцати вернешься?

— Ну конечно, вернусь, — уверяю я своего заботливого мужа, надеваю шерстяное пальто, выхожу из дома и лечу на стоянку для фургонов.

Какие-то мальчишки уже запускают петарды за автобусной остановкой. «Где пожар?» — кричит мне в спину один из них.

Когда так мчишься, груди ужасно болят. Я придерживаю их руками, и мне безразлично, видит меня кто или нет.

Некоторое время спустя растолковываю Мацеку спряжение глаголов — он с ними очень вольно обходится, а должен научиться. Спрягаю глагол «бежать». И «любить»: люблю, любишь, любит. После — потому что я полуодета, а он нагой, и дюжина свечек освещает фургон — я принимаюсь раздумывать о самом этом слове — спрягать. Сопрягать. Сочетать. Сочетаться браком.

Ты куда?

Поздно. Сэм грохает дверью изо всей дурацкой силы. Вот такая у нас новая привычка появилась. Прелесть!

Мне что-то тревожно, а Гарри только дергает плечом и откупоривает бутылку какой-то шипучки. Не шампанское, но мне без разницы. Поить меня (да и Гарри тоже) чем-то стоящим — только деньги на ветер бросать. Мы с Гарри не по этой части.

Чего, спрашивается, мы здесь торчим? Неправильно это. Нам бы встречать Новый год в Лейте. У мамы на кухне, где полным-полно народу. Горластые приятели Гарри. Сэм остался бы с нами, а не удрал так по-хамски. Как будто ненавидит нас.

Все сикось-накось, кроме Гарри. Да и тот чудной — дальше некуда.

Чуть раньше я написала Альпину.

Мне страшно.

Мне, малышка, тоже.

В кооперативной лавке вполовину уценили рождественские пудинги. Сточная канава завалена обрывками рождественских хлопушек. Поутру на кухнях у местных кумушек только и разговоров, что о пьянке — кто сколько принял и что из этого вышло. На школьном дворе дети скребут санками остатки снега. А елка у парковки совсем скособочилась, даже одиннадцатилетние ребятишки могут дотянуться до звезды на ее верхушке. На лицах горожан выражение усталости с легким, впрочем, оттенком торжества — изможденные, но непобежденные воины, одолевшие еще одно Рождество.

И конечно, у каждого на какое-то время «шкурка» стала потоньше — Рождество подточило обычные преграды, и все тайны, хранимые в душе, пробиваются наружу. Взять, к примеру, женщину, что как раз сейчас выходит из лавки. Вот она здоровается с соседкой и как ни в чем не бывало принимается обсуждать январские распродажи, а ведь сама только что узнала про свой диагноз. Всего минуту назад, взирая на уцененные пудинги, думала: «К следующему Рождеству меня здесь уже не будет». И вот болтает, словно ее волнуют распродажи, но подруга, не зная ничего, что-то чувствует и трогает ее за руку.

А та четырнадцатилетняя девчушка, что громко хохочет с подружками под козырьком автобусной остановки, за рождественские каникулы успела переспать с четырьмя разными мальчишками. Но это как раз ни для кого не секрет, потому что мальчишки на весь свет растрезвонили про свою победу. Секрет — депрессия, в которой она пребывает. То, как она ощущает собственное тело, — секрет. Но не такой уж большой секрет для ее матери, которая заметила, что дочка в последние дни позабросила свою косметику.

У каждого свои секреты. Но в январе их труднее скрывать, и если в это время года вам немного не по себе, если друзья сторонятся вас, то лишь потому, что нелегко хранить секреты. Роза мучается головными болями — она планирует побег. Аня в нужные моменты забывает улыбаться мужу.

Захожу в гостиную, а там мама, опять торчит за компьютером и, само собой, моментально жмет на кнопку «удалить». Она что, думает, удаленные письма и вправду исчезают? Никогда, что ли, не заглядывала в папку «удаленные»? Все я знаю про нее и про Альпина. Сопли и слюни, вот что я вам скажу. Козлы старые.

У меня есть своя страница в «Bebo», [25] Социальная сеть, появившаяся в 2005 году. ну и когда мама слиняла, я заглянул в сеть — почитать, что там наговорили Джейку, моему второму «я» в «Bebo». Порядочно, признаться, наговорили. Оно и понятно — Джейк клевый парень. Тут я заметил имя Роксаны, щелкнул его — вот черт, она ему пишет! Джейку то есть. Ни фига себе!

Я-то себе представлял ее в доме, где никакого компа и в помине нет и куча всякой странной жратвы. Видал я ее родителей — у папаши усы, а мамаша расхаживает в спортивном костюме. Чума! Но против Роксаны я все равно ничего не имею. Мои предки лучше, что ли?

Но вообще-то дела хреновые. Роксане нравится Джейк. Джейк, которого я сотворил прошлым летом в один дождливый тягомотный день. Джейк — старший из семерых ребят. Родителей у них нет, а их усыновил богатый брокер, но имя его он назвать не может по соображениям безопасности. Ему пятнадцать, трахается направо и налево, играет на ударных, матерится, не дурак выпить и — высокий. Что ни слово — то хохма или подковырка. Говнюк он, по большому счету, Джейк этот. А Роксане читать бы у камина что-нибудь полезное да поглаживать сережки с дельфинчиками, что я подарил ей на Рождество.

Тут входит мама — и начинается. Чего она вечно лезет ко мне со своими разговорами? Гляжу, как у нее двигаются губы, и не отзываюсь. Прикидываюсь, что не слышу. Проще простого, когда включен iPod. Может, постоит да уйдет.

— Сэм. Сэм! Да сними же свои наушники, я с тобой разговариваю.

— Что.

— Есть хочешь? Я просто помираю с голоду. Бутерброд с беконом будешь?

— Не, мам, спасибо.

— Точно?

— Точно.

— Но ты же не завтракал?

— Ну и что?

Она смотрит в окно, вздыхает, как водится, и опять:

— Я что-то продрогла. А тебе тепло? Может, камин затопить?

— Как хочешь.

— И как это понимать? Тебе холодно или нет?

— Нет.

— Дождь кончился. Шел бы на улицу, поиграл.

«Шел бы на улицу, поиграл»? Она что, думает, мне семь?

Словом, задолбала, и, чтоб от меня отстали, натягиваю куртку и выхожу на улицу. Иду себе, глядь — Мацек впереди, то ли больной, то ли с похмелья. Я-то после Нового года отлично знаю, что при этом чувствуешь, — блевать тянет, а шевельнуться не можешь. Примерно дней десять.

Пока я его догонял, Мацек уже вошел в свой фургон. Стучу — тишина. Зову по имени — никакого ответа. А я же вижу, кто-то за шторами шевелится. Снова стучу.

— Эй, Мацек! Ты дома? Это я.

Что за чертовщина.

Потом дверь открывается и он говорит:

— Сэм, извини. Заходи.

Внутри — как ураган прошел. И самого Мацека зацепил.

— Бороду отпускаешь, да? Мацек?

— А! — Он ощупывает подбородок, будто только сейчас заметил щетину.

Я бы, кажись, душу заложил за такую.

— Ты думаешь, с бородой я прекрасный мужчина? Может, мне перестать бриться, порастить эту бороду?

— Ты что, рехнулся? Борода — это для лохов. Хиппари только с ней ходят.