Дмитрий Вересов - Дети белых ночей

– Она не примитивная. Зря ты так. Ты ее совсем не знаешь. Просто она твердо стоит на земле. И знает, как надо. И потом... Мне так легче. Рядом с ней я нормален и здоров. И не впадаю в депрессию. Она вообще говорит, что у меня нет никакого таланта. А просто способности, которые надо использовать.

– А я считаю, что у тебя талант. Эти твои идеи про природный город, про дома-норки и гнезда. Это так трогательно! Так пронзительно! А этого ничего не будет, если она будет давить. А депрессии... Знаешь, это просто признак таланта. У людей примитивных депрессий не бывает. Им все хорошо. Все нравится. Так что, Володька, это просто груз таланта. Понимаешь? Ты ощущаешь за него ответственность. Так и должно быть. А она с тебя эту ответственность снимает. Конечно, так легче. Но это неверный путь, какой-то порочный. Все равно что совесть жидким азотом изводить, чтоб не беспокоила.

– Ну, Сим... Знаешь... Любовь тоже по-разному проявляется. Тебе нравится, когда я мучаюсь. А ей нравится, когда я не мучаюсь. И я выбираю второй вариант. Это если честно. Как мы и договаривались.

– Не знаю...– Сима как будто бы начала какой-то высокопарный стих.– Так не должно быть. Не знаю, Володя. Но если ты считаешь, что так тебе лучше... Хорошо. Пусть. Забудем. Но знай, что ты всегда сможешь прийти ко мне. И я пойму тебя.

Володе казалось, что он даже ощущает ритм выдаваемых ею строк. «Хорошо. Пусть. Забудем». Жаль, что у нее в характере совсем нет цинизма. В жизни без него так сложно, когда все вот так, «взаправду». То ли дело Нина.

– Вовк! – вновь позвала Нина, не оборачиваясь.– Вовк, иди к нам! Чего ты так долго? Я уже тут замерзла без тебя.

– Пойдем! – Он тронул Симу за плечо.– Нас уже зовут, неудобно...

– Это тебя зовут. Ты иди. Мне надо сейчас побыть одной.– И она улыбнулась ему вымученной и жалкой улыбкой, скрывая готовые вскипеть слезы. Шантажировать мужчин она категорически не умела.

– Ладно... Я пойду... Ты давай...

Он пошел к скамейке, обсаженной сверху донизу бывшими одноклассниками. И, как всегда, возвращаясь от Симы к Нине, словно оборотень, почувствовал болезненное перерождение. То клыки прорезались, то убирались...

А Сима осталась стоять у клена. Вздохнула. И поняла, что не хочет возвращаться ко всем. Ни сейчас. Ни позже. Не хочет видеть самодовольное личико хорошенькой Нины, не хочет страдать от грубого лексикона мальчишек и девчонок. Зачем здесь, в таком месте, говорить такие пустые слова?..

Она медленно пошла по аллее, дотрагиваясь руками до гладких мраморных тумб. Ее никто не окликнул.

И кто это назвал ночь белой? Совсем она не белая. Вон как вокруг темно. Ветви деревьев сплелись в вышине, и весь сад был как будто под крышей. И только белые статуи маячили вдалеке, как привидения.

Ее манил сумрак аллеи. Ей вообще захотелось подняться к ближайшей мраморной статуе и безмятежно окаменеть с ней в обнимку на долгие века. Или до тех пор, пока Вова Вертлиб не вернется из своей Америки и не расскажет ей о том, что построил в центре Нью-Йорка гениальное архитектурное сооружение.

А пока ведь все равно ждать. Так какая разница где: на факультете культурологии или в обнимку с холодным камнем? А зимой их закроют зеленым ящиком. И замороженная Сима будет стоять и ждать весны. «А они ведь такие же несчастные, как я»,– подумала она вдруг с удивлением. Подошла к трагической женской фигуре, встала на железную трубу газонной ограды, схватилась за мраморный посох и поставила колено рядом с босыми ногами статуи.

А когда встала рядом с ней в полный свой маленький росточек, то замерла...

– Ой, ребята! Идите скорей сюда! Что я тут нашла, вы только посмотрите! Эй! Слышите меня! Алло!

На каменном пальце у статуи посверкивал удивительной красоты старинный перстень с черным, выпуклым, как глаз араба, камнем. Сима просто не поверила своим глазам. Она прикоснулась к перстню и попыталась снять.

Но в этот момент ей показалось, что статуя резко покачнулась. Она взвизгнула, потеряла равновесие и спрыгнула вниз, упав на колено и запачкав белые брюки песком.

К ней уже деревянными шагами приближались потрепанные бесконечной ночью друзья.

– Чего у тебя тут, Серафима?

Она горящими глазами посмотрела на одноклассников.

– Смотрите, что нашла...– Она показала на статую.

– Стоит стат{2/Accent}уя в лучах заката,– тупо отозвался Пономарев.– Да.

– Ну, на руки-то внимание обратите.

– Руки как руки. Вот пальчик один отломан когда-то был. Надставили. Ну и что такого? Мы бежали, думали, тебя насилуют. Посмотреть хотели...

– Как что? А перстень какой красивый! – удивилась их равнодушию Сима.

– Какой перстень? Нет тут никакого перстня. Ну, ты напилась, Серафима! Во даешь! – с восхищением посмотрел на нее Парецкий.

– Что значит нет? А это что? – Сима взяла ветку, указала ею на перстень и торжественно оглянулась.

На нее смотрели с недоумением.

– Нет, Симочка, ты не напилась. Ты, скорее всего, обкурилась. И капитально,– обходя ее по кругу и разглядывая с любопытством, проговорила Нина.

– А я вижу! – вдруг раздался позади них голос Сани.– Вот же оно, кольцо!

– Да где?! С ума вы, что ли, все посходили!

Саня подбежала к статуе, ловко забралась и стала снимать перстень с пальца. Но в этот момент кто-то из девчонок громко завизжал. Стало как будто темнее. Саня оглянулась и готова была потом поклясться, что увидела позади, на аллее, какую-то рябь и промелькнувшее, как рыба на мелководье, чье-то лицо и длинный силуэт. Перехватив ее остановившийся взгляд, назад тут же обернулись и все остальные.

Через минуту они, как рекордсмены мира, один за другим перелетали через ограду и летели без оглядки вон из сада.

Наступал рассвет. Но утро огибало Летний сад, как остров. В нем, казалось, с восходом стало только темнее.

Небо было ослепительно-белым. Нереально белым. Будто бы над Манхэттеном расстелили исполинский лист гоcзнаковой бумаги. И ему, русскому мальчишке, увлеченному бесконечно изменяющимися архитектурными формами, казалось, что именно в этой точке планеты невидимый искуситель предлагает любому желающему продолжить, увеличить до бесконечности стремительные вертикали островных башен.

Вова Вертлиб стоял перед знаменитыми на весь мир небоскребами Всемирного торгового центра и завороженно впитывал волшебный отблеск исполинских стеклянных граней.

«Сбылась-ась-ась-ась, сбылась-ась-ась-ась идиота мечта-та-та-та!» – напевал про себя будущий известный американский архитектор русского происхождения по фамилии Вертлиб. Вибрирующий сигнал тысячного GLOBO удачно попал в ритм его песенки:

– Хэллоу! – «Ну не адвокат дьявола, но все равно Манхэттен кругом, понимашь...»

– Ты нормально добрался?