Фигль-Мигль - Щастье

Понятно, почему эта маленькая община обходилась без правителя: за Кропоткиным и так ходили по пятам и смотрели ему в златозубый рот. Когда практика стаскивала его с облаков теоретического раздолья, он не убеждал, но простодушно командовал, используя, правда, вместо императива сослагательное наклонение («если ты почему-либо хочешь поступить правильно, то сделай так…») Он редко снисходил до объяснений («Меня в науке то и настораживает, что она всё может объяснить»), а встретив сопротивление, говорил: «Тогда делай по-своему» и «Зачем было меня спрашивать». И если кто-то после этого действительно делал по-своему, Кропоткин принимал это как должное, хотя, боюсь, посмеивался, ибо в конечном итоге прав почти всегда оказывался он.

Товарищи любили его, они им гордились; их безрассудное доверие беспокоило стороннего наблюдателя и должно было нестерпимо раздражать врагов и завистников — всех тех, кто с замиранием сердца ждал дня, когда Кропоткин наконец тем или иным образом предаст, надругается над простодушным и недалёким благоговением. (Так что не только раздражение поддерживало силы этого ожидания, но и сладострастное предвкушение.) «Будущее для нас должно быть не пугалом, а желаемым, потому что мы явимся его творцом», — гласила анархистская брошюрка, но не только враги верили, что создаваемая Кропоткиным будущая жизнь обернется адом. («И всё, что будет впоследствии, — сурово писал Фиговидец, — не отменит того чувства, которым живится сегодняшний день».) Замечу, что Фиговидец всё же озаботился рассмотреть варианты «того, что будет», включая наихудшие, и защитить «то чувство», вовсе — кто знает? — в защите не нуждающееся и даже тускнеющее от подобной защиты (как если бы на свежайшее молоко было брошено подозрение, что завтра оно, того и глядишь, прокиснет. Подозрение для «завтра» верное, но «сегодня» неуместное и смешное.)

«Я не могу, как они, — с отчаянием сказал мне на это Фиговидец. — Я умный и, как следствие, не очень благородный. Чистые сердца беззащитны перед злом, зато и их радости ничем не отравлены».

Вспоминая впоследствии то утро на заброшенном кладбище и поющий голос Кропоткина, я всегда избегал связывать это воспоминание с посторонними соображениями, добившись того, что оно стало самодостаточным и замкнутым, вырванным из путаницы причин и следствий, как драгоценный камень или золотая монета: чем-то внеположным жизни и в то же время явившим в себе всё самое яркое и дорогое, что жизнь может предложить.

Здесь уместно рассказать легенду о Католическом кладбище, которую анархисты сохраняли почти как символ веры (наряду с книжкой «Собственность есть кража»).

«Католическое кладбище спрятано в таких Джунглях, куда даже мы не суёмся, напрямик между Охтой и Финбаном. В стародавние времена его сровняли с землёй и построили на том месте завод. Но после смутного времени, когда от того завода осталась одна труба, а всё вокруг превратилось в Джунгли, Католическое кладбище — разорённое, уничтоженное так, что следов его не было — в прежнем виде проросло сквозь промышленные руины. Попытались его вторично ликвидировать, а только через пару лет Католическое кладбище снова было на своем месте — пёрло из-под земли, и никто не мог с ним ничего поделать, а потом и Джунгли стали непролазными. (Из-за этого, кстати, мой прекрасный, и на Раствор перешли — из-за этого, а не из-за привидений. Думали, если хоронить запретят, то и кладбища свою силу утратят.) Найти туда дорогу пытаются все, кого жизнь здесь допекла до последней крайности. И, полагаю, находят, потому что назад ещё никто не вернулся».

В одно прекрасное утро (рано-рано, ещё до того, как проснулись птицы) Поганкин проводил нас к ближайшему жилому кварталу, к согласившемуся помочь анархисту-синдикалисту, который работал экспедитором и время от времени пользовался казённой машиной для партийных и личных нужд.

— В другое время я бы вас прямо на Большеохтинское отвёз, — сказал высокий костлявый парень с честными сумасшедшими глазами. — Но в настоящий момент наши товарищи держат там оборону, осаждаемые оголтелой сворой преданных псов власть имущих. Правительство, эта кучка негодяев, угнетающих и грабящих трудовой народ, пытается остановить, единственно доступными ему средствами насилия, могучий поток революционного движения. Поэтому отвезу к нашему товарищу, живущему неподалёку оттуда. Там разберётесь.

— Давай, — кивнул Фиговидец. — Вези куда-нибудь.

— У этого товарища, — неторопливо и обстоятельно продолжал парень, — есть кое-какие вредные и опасные теории, по-простому говоря, заскоки на почве централизма. Вам, как товарищам со стороны, нужно быть особенно бдительными. Напоминаю, что мы, анархисты и анархо-синдикалисты предместий, решительно отрицаем всякое диктаторство единых групп и только в настоящее время, когда наши силы не настолько велики, чтобы ими можно было швыряться, принуждены с ними сотрудничать в разумных пределах — которые, впрочем, то есть пределы, единые группы стремятся расширить уж совершенно до прямого безумия. Общественные события…

Поганкин зевнул и хлопнул его по плечу.

— Я тоже прокачусь, — заявил он. — Засиделся на одном месте. Погляжу сам, как там и что на Большеохтинском.

— Арестуют тебя, — встревожился синдикалист. — Да ещё с липовым видом на жительство. Говорил я вам, товарищи, что нельзя бесконечно бравировать, провоцируя антинародный режим на массовые репрессии и словно бы даруя ему такой бравадой необходимое оправдание; сто раз говорил, и Кропоткин сам признал, что…

Поганкин снова зевнул и подтолкнул его к старенькому пикапу. Вся поездка по пустынным улицам заняла не больше четверти часа. Муха и Фиговидец разглядывали таблички с названиями улиц. «Кто он вообще такой, этот маршал Блю-Хер?» — почти сразу спросил Муха. «Вообще-то фельд маршал, — бодро отрапортовал фарисей. — Гебхард Леберехт Блюхер, командующий прусской армией в войне с Наполеоном. Я только не понимаю, при чем тут он. Вроде не совсем здесь воевали…» «А когда это всё было? При Аристотеле?» Тут я впервые увидел смутившегося Фиговидца. «Как тебе сказать», — осторожно сказал он и погрузился в молчание. Муха решил, что сморозил не то, и тоже замолчал. Анархист-синдикалист, никем не прерываемый, громил единые группы. Он высадил нас на тихом углу, пожал каждому руку, пожелал удачи и в самый последний раз призвал к бдительности. («И прошу тебя, Поганкин, не подводи ты всех под сороковую статью».) Я хотел спросил, что это за статья, но его уже и след простыл.

Я сел на последний ящик с валютой и подставил лицо восходящему солнцу. Охта казалась мирной и благоустроенной. Дома в основном были небольшие, трехэтажные, опрятно окрашенные; их розовые, голубые и нежно-жёлтые стены слабо светились.