Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

«Иди. Кто тебя держит?..»

Эта фраза ударила внезапно, наотмашь, куда-то туда, где прерывается дыхание и становится нечем и не для кого жить…

И ты вдруг явственно ощущаешь свою беспомощность, ненужность, неприкрытую, почти детскую беззащитность, когда надо зарыться в мамино плечо, а мамы нигде нет.

Словно ты и не рождался вовсе, не любил, не страдал, не пытался что-то изменить в себе и вокруг себя…

И вот стал не нужен одному человеку. Всего лишь одному…

Но, постигая смысл этой беспощадной фразы, ты замечаешь, что, оказывается, не нужен и другим. Что ты слишком негибок, докучлив, что тебя терпят из жалости, а если быть честным до конца, – из снисхождения к увечности, возрасту…

И тогда ты закуриваешь, поднимаешь воротник пальто и уходишь в ночь, в день – все равно в какое время суток с одинаково бесстрастными красками вокруг. И чем дальше ты уходишь, тем отчетливее понимаешь, что никто не глядит тебе вслед…

Когда мчишься по центральному проспекту и солнце, хлынувшее на город, бьет тебе в глаза через боковое стекло, достаточно свернуть влево от солнца в какой-нибудь тихий, неприметный переулок, и тогда оно станет светить тебе в спину.

Не такая уж она огромная – Вселенная…

А боль бывает такой, что кажется, проще умереть. Правда, бывает. Такая, что не пережить…

Когда пуля пробивает сосудисто-нервный пучок и выходит навылет, ломая в щепки бортовые доски машины (словно не ты, а именно этот кусок дерева был ее целью), и возникает ощущение, что кто-то незримо-беспощадный, каменно-непроницаемый наматывает твои нервы на стальной кулак…

И тогда, как перед последним броском, ты набираешь воздух в хрипящие легкие и кричишь сопровождающим тебя до медсанбата автоматчикам:

– Пристрелите меня! Не могу больше…

Только не кричишь ты, а молишь, воешь, скребешь руками по днищу крытого простреленным брезентом «Урала»…

И уже никогда не забудешь выражения неподвластного детского испуга на обожженных, обветренных войной мальчишеских лицах: они не могли поверить, что подобное может быть правдой.

А так бывает. Со мной – было.

Наверное, так же и с жизнью. Когда до такой степени надорван, иезуитски и безжалостно намотан на оголенные жернова, что уже физически не можешь, и самое страшное – не хочешь сопротивляться ее огневому валу.

Такого со мной не было. Пока не было.

…Старший лейтенант обмакнул валик в пасте, аккуратно раскатал на резиновой пластине и принял палец. Тщательно оттиснув палец, он перенес его на чистую карточку, где было выведено: «Комаров Алексей Юрьевич» и данные преступника.

Сделав отпечаток, старлей полюбовался своей работой и сказал:

– Вот так, Удмурт, теперь ты в нашей картотеке навечно. И что ты не натвори, – старлей любовно оттискивал пальчики, – мы тебя всегда найдем. Из-под земли достанем.

– Я же не вор, начальник, – возразил Леха.

– Не вор – станешь вором, такая уж у вас, уголовного элемента, планида. Повезло тебе с отсрочкой от приговора – не я судья…

– Не мне одному, – сказал Леха, – не ты судья…

Старлей смерил Леху тяжелым взглядом, но промолчал. Погас свет. Лишь рассеянный отблеск уличного фонаря пробивался через зарешеченные окна.

– Опять подстанция! – возмутился старлей. – Чем они там занимаются, сукины дети? Так что смотри, Комаров.

– Впередсмотрящий смотрит только вперед.

– Что? – не понял старлей.

– Я свободен?

– Как птица.

Леха открыл дверь…

…Олени бежали по склону, накрывая рогами белые северные горы и задевая первые проступающие звезды. – Тормозни, – попросил Леха и, выдавив дверцу, на ходу спрыгнул в снег. «Урал»-бензовоз пронзительно заскрипел тормозами и остановился. Водила – немолодой, тощий – тоже вылез из машины.

– Жаль, оленей распугали, – расстроился он, – так и не посмотрел.

Леха примостился на бампере, закурил, спросил:

– Ты первый сезон?

– Первый.

– Еще насмотришься.

Олени пропадали в горах, только слабый перезвон консервных банок доносился в окоченелой тишине. «Блям-блям» – отстукивала баночка о спиленный олений рог. И это такое привычное легкое звучание сейчас наполняло душу смутной необъяснимой тоской.

– А чего ночью не поехали? – поинтересовался водила.

– Волки здесь, – неопределенно ответил Леха.

– Волки?

– Олени телятся… – Очень хотелось помолчать. – Когда олениха телится – она отходит от стада и рожает в одиночестве. Следом идут волки, ну и… Короче, опасно ночью, неужели непонятно?

– Откуда ты все знаешь, Удмурт?

– Живу давно. Помолчи, а…

Водила обиженно засопел, влез на подножку.

– Поехали.

Леха сплюнул окурок, затоптал в снег, залез в кабину.

Поехали.

По селектору на всю станцию неслось:

– Валь… Валя… Соловьева!

– Ну…

– Там у нас маневровый на каком пути?

– Откуда я знаю?

– А кто знает, твою-то мать! Сидишь там, веники вяжешь… Быстро посмотри и доложи.

– Ага, щас! Спешу и падаю, – огрызнулся селектор, но уже тише.

Показался поезд.

В селекторе что-то зашипело, заклокотало и, когда остановился состав, сообщило голосом диспетчера Соловьевой:

– На первый путь прибывает… пардон, прибыл пассажирский поезд № 180 Воркута – Москва. Повторяем: на первый путь прибыл пассажирский поезд № 180 Воркута – Москва. Просьба пассажирам побыстрее занять свои места. Поторапливайтесь, граждане…

Леха ступил на подножку, показал билет заспанной, прикрывающейся от ветра колючим воротником шинели проводнице, прошел в вагон.

Вагон был плацкартным, зябким и почти пустым. В одном из купе, кутаясь в платок, сидела молодая женщина и смотрела в окно отсутствующим взглядом. Здесь он и остановился.

– Позволите быть попутчиком?

– Вы уверены, что у вас именно это место? – спросила женщина.

– Абсолютно.

– Ради бога.

И отвернулась к окну.

Леха разделся, достал из сумки шоколадку:

– Вам.

– Мне? – женщина удивленно вскинула бровь.

– А что вас в этом удивляет?

– Скорее настораживает. Приставать будете?

– Непременно.

Он достал еще одну плитку, прошел к проводнице:

– Я только из тайги и сразу на поезд. Как бы помыться?

Проводница достала чистое полотенце, налила в чайник горячей воды из титана.

Мылся он долго. Тер сильное тело, смывал, фыркал, и снова тер, и снова смывал.

Проводница смотрела на него и думала, что если бы не вся ее собачья жизнь с грязными вагонами, водкой, пьяными мужиками в прокуренной клетушке служебного купе, – и у нее мог быть такой же сын. Он так же бы возвращался из тайги, и она долго обмывала из чайника его худое знакомое тело.