Егор Кастинг - СтремгLOVE

Не, когда к таким рассказикам привыкаешь, то и ничего.

И еще кругом висели роскошные плакатики: «Запомни сам, скажи другому: дорога к куму – дорога к дому», «Чем с ворами чифир пить – жижицу вонючую, лучше в оперчасть вступить – партию могучую», «Отсутствие взысканий – не ваша заслуга, а наша недоработка».

Бедность, нищета, из-за этого люди опускаются, много таких, на которых давно все махнули рукой. Они уж все растеряли... Зубной пасты нет у большинства. Некоторые ходят в баню с одной мочалкой, без мыла, – где ж его взять? Туалетной бумаги не хватает, вместо нее тряпочки какие-то. Нанять кого-то отдежурить за тебя по отряду или на хозработах заменить – десять сигарет; постирать белье – пачка «Примы»...

Странно, но еда часто оказывалась съедобной. Перловка со старинной какой-то столовской подливкой, суп из вермишели, щи... Перепадали иногда и котлеты, но это только в больничке. Там даже доставалось масло и молоко. А сладкого не хватало всегда, как в пионерском лагере или в армии. Здоровые мужики мечтали про пряники или серую какую-нибудь халву. И света не хватало, простого солнечного бесплатного света. Всегда были на окнах «реснички» и «намордники», которые застят зекам свет и создают подвальный, сарайный какой-то полумрак даже в полдень, превращают обычную, по сути, комнату в унылую убийственную темницу. Тюремщикам не приходит в голову простая мысль: не они дали людям свет, не им его и отнимать. А из света делать тьму, это кому ж служить? Каким силам? Известно каким... И кто придумал вот так забирать у людей свет? Оказалось – инструкция такая есть...

Ему вспоминались офицерские лица – суровые, неприятные, на которых читалась крайняя развращенность неограниченной властью над людьми. Эти серьезные физиономии, которые корчат люди, вырядившиеся в яркое, в золотое, в мишуру и блестящие штучки, это как бы карнавал и маскарад – но они там без всякого юмора надувают щеки! Хотя это тоже, пожалуй, не зря. Сплошь и рядом тюремщики выглядят странно, у них лица часто не майорские, а как у сантехников на карикатурах... Куда ж тут без формы? Выйди куда в штатском – самого заметут... Мы все привыкли снисходительно смотреть на офицерские красные лица, покрытые треснувшими капиллярами, без раздражения выслушивать типовые шутки пьющих... Что ж зоновским офицерам, разве меньше пить, чем милицейским или армейским? В таежной, глухой зоне среди соответствующей публики долгими зимними вечерами...

Тепло вспоминались прогулочные дворики площадью с однокомнатную квартиру в хрущевке. Дворик сверху покрыт решеткой, а над ней еще крыша от дождя – а то ведь иначе не выгонишь людей на прогулку! И вот прогуливаются арестанты, одетые в дешевые черные свои робы, в самодельных фуражках-«пидорках», как у де Голля. Кругом все казенное, унылое, тоскливое, да еще осенью, да на севере, под низким тяжелым небом. Но уж такая у нас родина!

Камеры ему иногда снились.

Камера она и есть камера. Метров семь или восемь квадратных, по размерам она сравнима с железнодорожным купе, и спать тоже приходится в два яруса – ну, только что камера будет раза в полтора длиннее. Для четверых, если в ней жить, – таки мало, тесно... На железной двери изнутри висит самодельный календарик: полоска из линованной тетрадки с числами и раскрашенный шариковой пастой бегунок на нитке. Дизайн разнился от камеры к камере, но смысл повсеместно был один: узники увлеченно следят за ходом времени. Чего-чего, а времени там полно у людей!

И еще – трогательная деталька – на стене над умывальником зеркальце какое-нибудь, выломанное из пластмассовой пудреницы, или просто нищий зеркальный осколочек. Еще из обстановки непременные железные эмалированные кружки, у которых ручки оплетены нитками, чтоб не горячо было хватать. И на полочке на виду какая-нибудь еда: маргарин «Летний», леденцы. И еще какой-нибудь «Поморин».

А ближе к двери – очко, заткнутое специальной тюремной заглушкой – это мешочек с песком на бечевке. Чтоб запах был слабее.

В какой-то из камер встретился ему предмет роскоши: черно-белый телевизор «Юность». Его не с воли передали, а из надзирателей кто-то отдал ненужную вещь.

И такая была еще забавная вещь: местами тюрьма облицована битым кафелем, как у знаменитого Гауди, который целый парк в Барселоне отделал в этой стилистике, нам очень близкой.

Бывали в тех местах и такие смешные вещи, как психологические лаборатории. Там кресла, музыка, золотые рыбки в аквариумах, фотообои, а на них золотая осень. Начальником этой роскоши был майор из бывших школьных учителей, который в тюремщики пошел за квартиру.

Унылая русская нищета особенно удручает в зоне. Нищета да плюс еще неволя. Тут легко приходят тоска, безнадега, мысли о смерти... О том, что точно не выкрутиться, не спастись. О том, что ждать тяжело. Униженному усталому невольнику трудно всерьез думать о возвращении в прошлое, в счастливую, какой она оттуда видится, вольную жизнь...

На воле думают, что тюрьма, армия, психбольница – это такие резервации для аутсайдеров. Лузеров туда убирают – зачем? Чтоб сбить спрос на жизненные блага? Чтоб не портили настроение тем, кому хорошо живется? Вольные воспринимают тюрьму как некий генератор зла. Есть миф, будто люди настолько страшны, что, если их не сажать, не мучить, мир рухнет.

Ну а что, когда сажают алкоголика, который ссыт в подъезде, весь подъезд счастлив. Людям приятно, что у них не нассано. И в чем их упрекнуть? А кто ссал, у того отнимают часть жизни. Это как бы такое временное убийство. Этот hell raiser поживет там вдали, убитый, а после может вернуться.

Много на тюрьме ужасов – так что ж? Наш человек, он избалован впечатлениями, его поди пройми. Все у нас было: и Чикатило, и зарубленные топорами да зарезанные ножом батюшки, и из пушек расстрелянные депутаты, и школьные выпускники, тысячами отправленные на убой в Грозный; русского царя с малыми детьми сначала расстреляли, а после, через 70 лет, похоронили. И это все как-то между делом, не сказать, чтоб страна захлебывалась от эмоций; ну было и было, что ж теперь...

Из самых ярких арестантских развлечений – приезд в тюрьму капелланов, деликатных интеллигентов с испанскими бородками. Они раздавали Евангелия и дорогие подарки – зеленые футболки с душеспасительными призывами. Православные батюшки маек почему-то не привозили ему. Но зато с ними бывали иногда настоящие разговоры – как на воле, на кухне в старые годы... Один такой был о. Михаил. Он любил говорить про судьбы Россiи, тема, что надо, кстати.

– Россiя – на Голгофе! А Европа – это благополучный Иерусалим, там знать не хотят, что происходит на Голгофе. Там распинают! Вся мировая история – это история борьбы Бога и Сатаны, а поле брани – сердце человека; это я Достоевского цитирую. Кто из людей выполняет волю сатаны, кто сопротивляется? Так получилось, Россiя при всей бестолковости, непонятности, безобразности жизни, которая здесь происходит, остается, как ни удивительно, Богоизбранной страной. И это не только мое личное мнение, это убеждение святых отцов!