Егор Кастинг - СтремгLOVE

– Ладно вам, избранной... Избранной для чего? – сомневался Доктор.

– Это избранничество ко спасению. Спасение есть в итоге путь в царство небесное.

– За что же такая честь?

– Думаю, за верность отдельных сынов и дочерей, за их верность до смерти. Взять один только ХХ век: число мучеников, которые в Россiи отдали жизнь за веру, не поддается исчислению. На Западе люди предпочитали приспосабливаться, а у нас – нет, стояли на своем.

Россiя – это не только Голгофа, это еще и место, где постоянно трясет. Тут трудно, тяжело. Конечно, кто-то опускается, начинает пить. Это можно сравнить с зерновым током. Идет обмолот. Это процесс очень жесткий и болезненный, но необходимый.

– Как-то слишком уж сурово идет этот процесс в Россiи. Вы никогда не думали, что это может плохо кончиться? Что все просто грохнется?

– Я уверен: не будет Россiи – и всего остального мира не будет. Россiя – изначально мировой буфер. Начиная с монгольского нашествия, которое она остановила, истекая кровью. И сейчас это буфер между Западом и Востоком. Не будет Россiи – крайности сольются, будет критическая масса, произойдет взрыв, который уничтожит весь мир.

– Ну что ж, прогноз оптимистический. Стало быть, если мы потерпим поражение, рухнем, никто не поставит ногу нам на горло – некому будет.

Но отец Михаил, он не тот был человек, чтоб в таких разговорах шутить. Он вел серьезную беседу:

– Сейчас в Россiи такое время, когда врата в рай и в ад одинаково широко распахнуты. Человеку сейчас очень легко проявить себя, показать таким, какой он есть. На Западе, там от человека не зависит ничего, все регламентировано и расписано. Государство, общество, законы – все человека поправляет, держит в каких-то рамках, ему не остается выбора, он ничего не может сделать, от него почти ничего не зависит. Вы знаете, отчего это коровье бешенство в Европе? Да потому что животные там стоят в бетонных стойлах, их кормят пищей с добавками, они не видят ни зеленой травы, ни солнца – ничего. Именно от этого у них бешенство! Иногда ж надо коров выпускать на луг попастись! И вот сейчас мы подходим к тому порогу, когда все благополучное западное общество оказывается в состоянии этих коров. Вопрос в том, когда именно наступит у них состояние бешенства. Запад мне представляется этаким жирным насыщенным бульоном. Запад говорит про свободу, но это чушь собачья: какая у них там свобода, они же рабы! Единственная свободная страна, которая еще осталась в мире, по моему глубокому убеждению, – это Россiя.

Странно было слышать похвалы самой свободной стране, сидя в тюрьме...

Но настал день, когда специально для Доктора его товарищи наняли, скинувшись, парня из соседнего отряда, и тот на своем аккордеоне сбацал на лермонтовские слова заветную песню: «Отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня». Его вызывали на все проводы, когда выпускали кого-то на волю. И тюремщики это понимали, они в эти часы не заходили, не мешали, – даже им ясно было, что не надо такой кайф ломать человеку. Не надо... Свобода, новая жизнь, воскресение из мертвых... Экая славная минута!

Газета – не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но и коллективная мандала.

...Доктор стал захаживать с Зиной к ней в редакцию – это на проспекте Горбачева, в пяти минутах пешком от метро «Деникинская». Он прежде немало повидал разных офисов, но тут было иначе – веселее и проще.

Конечно, был и всегдашний, рабски с чужих образцов скопированный евроремонт, и стервозные секретарши, сексапильные и равнодушные, как недорогие проститутки, и пластиковые загончики для мелких клерков, где стояли маленькие, как в пивной, столики – только не стоячие, а для сидения на кресельце с колесиками. Там, как и в других присутствиях, сидели, ссутулившись, слегка напуганные люди, часто в очках, и тюкали по клавишам целыми днями, помногу куря и часто уходя в буфет пить кофе. А веселее других мест тут было оттого, что здешняя публика одевалась по-простому, почти все в джинсах и майках, или, по сезону, в свитерах, и люди громко орали, если надо было что-то сказать товарищу на другом конце зала, и матерно обкладывали друг друга, причем любя, так, что никто не обижался. Курили они повсеместно и запросто хлопали по плечу начальников, изредка проходивших по коридору. Что еще принципиально важно: водку на рабочих местах тут пили не только в часы корпоративных вечеринок, но и по дням рождений, а когда таковых не выпадало, то и вовсе без повода. По пятницам в каком-то из отсеков непременно было наблевано... Однако ж надо сказать, что казенных компьютеров люди не били и мебель не крушили, а про пьяные драки и вовсе речи не было. Но с другой стороны, и в шахматы никто не играл, и вязание было не в моде, и кладбищенская конторская тишина не пугала случайного визитера...

Вместо шахмат тут употреблялись нарды, за которыми фотографы коротали время в ожидании вызова, – это немного смахивало на дежурку в «Скорой помощи», в которой Доктор в молодости немало ночей провел. Сходство дополняли и спальные места – пара диванов, – на которых располагались дежурные и просто пьяные фотографы и дружественные им пишущие репортеры, которые по каким-то причинам не находили в себе достаточно сил, чтоб уехать домой.

Рассказывали там легенду, – которая, впрочем, была чистой правдой, – про некоего пришлого человека, литовца, который полгода или год жил в редакции, не выходя из нее! А чего выходить? Буфет есть, сортиров полно, внизу в подвале даже и сауна при спортзале. «А ночью-то куда он девался, где прятался?» – спрашивали посторонние, когда им рассказывали эту правдивую байку; они полагали, что этот пришелец скрывался в чулане или спал, сидя на толчке, запершись в сортире. Но нет! Он спал на полу, под компьютерным столиком, как и многие из выпивших ввечеру, или даже на диване в дежурке, где отдыхали самые настоящие дежурные, водившиеся в иных отделах... Кончилась эта история тем, что чужак не удержался и украл начинку из пары-тройки компьютеров и продал кому-то во внешний мир через неустановленных сообщников. Может, это были уборщицы, одну из которых отчего ж было ему не соблазнить. Какие б они ни были, они ему должны были нравиться, – он был ведь одинокий и невзрачный, его многие видели и вспомнили потом, когда все раскрылось, – бледный, тонкий, сутулый, с маленькими глазами, с жидкими волосами. Это угадать легко было – поди вообрази красавца и орла среди пластиковых загородочек, в вялой неволе, круглые сутки согбенного перед дешевым посаженным монитором... Привлекательность же уборщиц, которые расхаживали по этажам с оцинкованными звонкими ведрами в желтых иностранных резиновых перчатках, должна была расти с каждой новой неделей сидения взаперти... Из этого странного самодельного, самопального заточения он попал вскоре в настоящее, взрослое – когда его поймала-таки местная security и сдала, увы, ментам. Он потом, кстати, вернулся в Москву и стал работать в риелторской конторе, кто-то из репортеров его там встретил, когда покупал квартиру. Доктор приходил с Зиной в ее контору, поднимался на второй этаж в комнатки, в которых размещалось фотоагентство... Она ставила свою тяжеленную сумку на пол, делала зубастую, американскую, для посторонних, улыбку и громко здоровалась сразу со всеми. Ей кто-то издали лениво махал рукой, а с кем-то она перебрасывалась парой ритуальных фраз, какими обмениваются товарищи, или коротко обсуждала свои дела. Тон ее был невероятно деловой, сама она выглядела такой неприступной и гордой, что, казалось, никто б не поверил, расскажи Доктор про штуки, которые она с ним, для него выделывала еще час назад. При воспоминании про ее сноровку и жадность у Доктора поднималось желание. Но Зины уж не было, она оставляла Доктора сидящим на одном из диванов и убегала повидаться с кем-то в других отделах. Доктор оставался там подолгу один и от нечего делать присматривался к местной жизни, которая, впрочем, казалась ему, как человеку постороннему, вполне любопытной.