Елена Радова - Сука

– Может, поэтому я и не собирала подорожник и лопухи для подлеца Богодухова, не лазила за ними по горам и лесам, обдирая в кровь ноги?

Это был удар под дых. Катанян аж задохнулся от возмущения.

– Да, я лазил. И собирал. Для этого подонка. Потому что в этом городе я был никто – лицо кавказской национальности. А то, что я пять лет отучился в вашем университете, ничего не значило. Это у меня на родине, в Армении, высшее образование, полученное в России, возводило меня чуть ли не в княжеский ранг. Но, как ты знаешь, я женился и остался здесь. И сначала меня на работу никто не брал, и я печатником был в типографии. А он – взял. И я готов был ему не только подорожник собирать... До определенных пределов, конечно... И я всегда вставал на твою, между прочим, сторону, когда вы устраивали свои бесконечные разборки. Да, он только числился редактором, а на самом деле был просто неграмотным человеком, далеким от журналистики. И тебя это раздражало. Ты хотела занять его место, но тебе не хватало для этого хватки, наглости и хамства элементарного. А потом, когда он ушел, пришел новый Богодухов, только поскромней и похитрей. Со своим волшебным словом: «Помоги». И ты помогала, делала за него газету, чуть ли не молилась на него. Все жалела. На самом же деле он был прохвост почище первого.

– Неправда! Он порядочным человеком прежде всего был! Чего-то не умел, чего-то не знал, но стремился. И всегда спрашивал, советовался.

– Ай, ладно, он тебя просто использовал, как презерватив.

– Неправда!

Зачем их понесло в дела давно минувших дней, она сама не понимала. Но уже закручивало в воронку тяжелой ссоры. Глупой и ненужной обоим. Остановиться они никак не могли.

– А ты знаешь, сколько я ему порнушки печатал?

– Врешь! – кричала Ольга.

– А зачем мне врать? В неделю две-три пленки получалось. А помнишь, мужик обкомовский ко мне все ходил? С той же порнухой – ему меня твой Иван Степанович присоветовал. А ты все орала: «Катанян, фотографии в номер!» – а я в фотолаборатории над очередной партией голых девиц колдую.

– Господи, гадость какая!

– Это жизнь.

– Надеюсь, ты деньги за все это с них не брал?

– Опять святая наивность. Да кто мне их предлагал-то?

– А предложили – взял бы?

– Что ты тесты со мной проводишь? Честно – не знаю.

Тут у Ольги вдруг такая волна нежности поднялась к этому дорогому ей человеку, она взяла его за руку и сказала:

– Катанян, почему всегда, когда мы встречаемся, мы скандалим?

– Не всегда. Когда у тебя дурное настроение.

– Мне кажется, наоборот, это ты провоцируешь.

– Дура ты, Алешина. Я давно знаю, что иногда действую на тебя, как красная тряпка на быка. Впрочем, если потом тебе становится легче, я готов быть этой самой тряпкой. Только не очень долго, – засмеялся он, глядя на нее потеплевшими глазами.

– Ну уж нет. Не могу я тебя использовать в этом качестве. А когда с тобой поссорюсь – так мучаюсь потом. Но заметь, я всегда прихожу просить прощения первая.

– Так естественно, потому что я никогда в наших ссорах не виноват.

– Ладно, пойду я, мне нужно сегодня еще кое с кем встретиться.

– Привета от меня не передавай.

– О, это совсем не то, что ты имеешь в виду.

– А ну рассказывай – что?

– В другой раз, Катаняшка...

Она вышла в промозглый холодный ноябрь и побрела, куда ноги вели. И они привели Ольгу к дому Александра Тихоновича Иванова – ее университетского куратора, превратившегося теперь в закадычного друга.

Рядом с его домом она зашла в магазин и накупила всевозможного кефира, творожка, сыра, апельсинов, лимонов, бананов, груш и яблок. И чекушку водки – себе – вдруг захотелось. «Только бы у него никого не было», – думала она, поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице на его третий и последний в этом доме этаж.

– Ах, Лёля явилась пропащая, – строго встретил он Алешину у дверей. – А я к Катерине Федоровне ходил, рис ей относил: бывший журналист Гудков по твоим стопам пошел, коммерсантом заделался, про старика Иванова не забывает – целый мешок риса привез. А куда он мне, Лёлище? В университет ношу, старушек пенсионерок снабжаю. На кого вы бросаете журналистику нашу российскую? Тут на прошлой неделе узнаю: Храмсков – помнишь его – умница и талант редкостный, ведь кандидатскую написал, защитился, – консервами торгует.

– Ой, да хватит вам, Александр Тихонович, не представляю, как он со своим аристократическим лицом и длинными тонкими пальцами это делает. Наверное, оптом, вы что-то не поняли... А он руководит.

– А мне, Лёля, не все ли равно? Конечно, вероятно, не на рынке стоит.

– Относитесь к этому философски – теперь у вас дома консервы ящиками стоять будут. Жалко вот машины у вас нет – я бы вас колесами обеспечила. А так – вот вам пакет, тут все диетическое и фрукты.

– Главное, в поганую эту коммерцию уходят лучшие мои ученики... Ты бутылку-то себе принесла, а то у меня есть: ребята-алкоголики из «Вечерки» были – допить не смогли.

– При мне проклятая.

Сам А.Т. не пил уже лет восемь. А прежде всегда со своими студентами выпивал, далеко не со всеми, конечно. Группа, где училась Ольга, была его первым преподавательским опытом. Еще и кураторским – ко всему прочему.

Своих личностных пристрастий А.Т. никогда не скрывал, открыто разделяя студентов на интеллектуальную элиту и бездарностей, что было в общем-то весьма непедагогично. Потому дорога в его дом была открыта далеко не каждому. Ольга была из тех, кому выпала такая честь.

Выпивал он и потом, когда простился со своими первенцами. Одно время просто пил безбожно – когда жена от него ушла. Все посылал Ольге домой студентов с записочками: «Лёля, приди. У меня синильная депрессия». И она бежала к нему сломя голову, затарившись несколькими бутылками сухого.

Это было страшное время. Но именно оно их и сблизило, свело на нет десятилетнюю разницу в возрасте, сделало чем-то вроде кровников по душе. Это такие люди, которым не стыдно показаться в любом душевном или физическом состоянии. А потом Иванов как-то резко сказал пьянке «нет» и с тех пор не пил никогда ни единой капли. Но весьма добродушно относился к потреблению сего спасительного зелья другими, поднимая под тосты свой стакан с чаем.

– Скажи, родная моя Лёля, ты пишешь? – спросил он, пристально изучая Ольгин сумбур в глазах своими выпуклыми близорукими волоокими очами.

– Ох, Александр Тихонович... – махнула она обеими руками.

– Ты руками-то не размахивай, не в русской сказке, у куратора своего сидишь. Смотри, как бы жабушки из рукавов не полетели...

– Когда б вы знали...

– «Из какого сора растут стихи, не ведая стыда», – закончил он ее фразу, которую Ольга совсем не так хотела завершить.

– Да вы ж сказать не даете.