Никколо Амманити - Да будет праздник

Как обезумевшая кошка, она высвободила руку и полоснула его острыми коготками, оставив на груди четыре кровавых следа.

– Ты меня насилуешь, свинья. Ненавижу тебя… Как же я тебя ненавижу…

Саверио, подстегиваемый болью, продолжал самозабвенно насаживать ее. Голова кружилась, кровь шумела в ушах.

Серена сумела поднять голову от подушки и что-то возмущенно мычала.

– Хватит! Меня тошнит… Меня… – Не закончив фразу, она выгнула спину, впуская его глубже в себя.

Саверио понял, что сработало. Шлюха завелась. Это был его день!

Однако нарисовалась проблема. В таком лихорадочном темпе он долго не продержится. Он чувствовал, как оргазм поднимается по сухожилиям, пощипывает мышцы бедер и, не слушаясь его воли, подкатывает прямо к анусу и яйцам. Мантос подумал о Стинге. О сукином сыне Стинге, который может трахаться, не кончая, по четыре часа кряду. Как ему это удается? Он вспомнил, что в одном из интервью английский музыкант объяснял, что освоил технику тибетских монахов… Или что-то в этом духе. В любом случае вся хитрость в дыхании.

Саверио, одной рукой опираясь о лопатку жены, другой о стену, начал вдыхать и выдыхать как лодочный насос, стараясь немного замедлить ритм.

Серена извивалась под ним, как отрубленный хвост ящерицы.

Он снова схватил ее за волосы и смял ей грудь.

– Тебе нравится. Признайся!

– Нет. Нет. Мне не нравится. Мне противно. – Однако не похоже было, что ей так уж противно. – Ублюдок. Ты мерзкий ублюдок! – Она хватила рукой по матрасу и попала по радиобудильнику, который очнулся от спячки и запел She’s always a Woman Билли Джоэла.

Еще один несомненный знак того, что Сатана на его стороне. Саверио говорил ученикам, что любит “Сепультуру” и “Металлику”, но в душе по-прежнему обожал старину Джоэла. Никто не писал таких романтических песен.

Он стиснул зубы и с новой силой взялся вгонять в нее член.

– Я протараню тебя насквозь… Клянусь! Держи вот это! – И он вогнал палец ей в зад.

Серена замерла, распластала ноги и руки и подняла на него искаженное от боли лицо, после чего сдалась, простонав:

– Я кончаю… Кончаю, мать твою. Чтоб тебе пусто было, проклятый.

Саверио наконец перестал сдерживаться, отпустил мышцы и кончил, оскалив зубы. Обессиленный, мокрый от пота, он опустил лицо на шею Серены, уткнулся губами в ее волосы и прошептал:

– Теперь скажи, что любишь меня!

– Да. Люблю. Но сейчас дай мне уснуть.

Фабрицио Чиба отчаялся поймать такси на проспекте Витторио-Эммануэле. На длинном бульваре было столпотворение машин. Басы сабвуферов заставляли дрожать корпуса стоящих автомобилей. На углу светился вывесками бар. Он ринулся туда.

Удушающая жара. От запаха пота идет кругом голова. В тесное помещение набилась толпа народу. И все танцуют. На барной стойке. На столах. Ямайская группа выводила тошнотворную сальсу так громко, что лопались барабанные перепонки.

Перед ним вырос низкорослый тип со светлой челкой и в майке. На поясе у него был своего рода ковбойский ремень со стопками вместо пуль. В руке он держал бутылку.

– Ну и видок у тебя! Выпей-ка стаканчик доброй текилы бум-бум. Полегчает.

Фабрицио залпом опрокинул шот-дринк. Алкоголь согрел продрогшие внутренности.

– Еще.

Тип налил еще стопку.

Она тоже была осушена одним глотком.

– Ахххх! Уже лучше. Еще!

– Уверен?

Фабрицио кивнул и положил на стойку отсыревшую пятидесятиевровую бумажку.

– Наливай, не бухти.

Бармен покачал головой, но выполнил требование.

Он, морщась, опорожнил стопку. Потом посмотрел на парня.

– Слушай, я Фабрицио Чиба и у мен… – Писатель запнулся. В глазах коротышки было пусто, как в межзвездном пространстве. Он не имел ни малейшего понятия о том, кто такой Фабрицио Чиба, и смотрел на него, как смотрят на пьяных бомжей. – Есть тут откуда позвонить?

– Нет. На площади Венеции вроде есть кабинка.

Ну хорошо, сказал себе писатель, придется прибегнуть к обычному методу, которым он пользовался в общении с подобными идиотами.

– Слушай, я дам тебе еще сто евро, если ты отвезешь меня на улицу Меченате. Это недалеко, напротив Колизея.

Чубатый развел руками:

– Я бы рад. Но работы по горло.

– Не гадствуй! Блин, я же тебя не луну достать прошу!

Бармен налил стопку и, не скрывая раздражения, поставил ее перед Чибой.

– Вот, это от меня, но после этой ты уйдешь. По-хорошему.

Фабрицио выпил текилу одним глотком и вытер губы рукавом.

– Когда ты в дерьме, никто тебе руки не подаст, а? – Он подался назад и наступил кому-то на ногу.

Потревоженная девица тут же заверещала:

– Ой, больно! Этот идиот отдавил мне большой палец!

Фабрицио попытался посмотреть ей в лицо, но глаза слепили светильники над барной стойкой. Он поднял было руку, собираясь извиниться, но на него вскинулся еще какой-то тип:

– Слушай, ты всех достал. Смотри, что ты учинил!

– Да что такого? Не понимаю… Она же каракатица… Разве у моллюсков не высокий болевой порог? – Он прикрыл веки, заметил, что музыка стихла. – Надеюсь, никто из почтенных господ… – Продолжать не было сил. Надо было срочно сесть. Фабрицио открыл глаза, и заведение вместе с пятнами лиц поплыло у него перед глазами. – Как гнусен ваш мир… – промямлил он и попытался ухватиться за коротышку, но рухнул на землю под ноги людям.

– Выставьте его отсюда! И хватит уже! Каждый раз одно и то же.

– Ладно… – Не без чужой помощи он поднялся.

И, сам не понимая как, снова очутился на улице под проливным дождем. От холода и мокроты прояснилось в голове. Он одолеет полтора километра пешком, несмотря на дождь.

К площади Венеции он подошел с закрытыми глазами и дрожащими от холода и усталости ногами. Он пересек ее вслепую, машины скрипели тормозами и гудели ему вслед. Вот и улица Фори-Империали. Казалось, ей нет конца и края. Вдали, как мираж, плыл в водном мареве Колизей. Дождь хлестал брусчатку, блестевшую под фарами автомобилей.

Надо было просто опустить голову и идти.

“Тошнит, однако”.

Он продолжал думать о подлеце Джанни, который воткнул ему нож в спину, о шлюхе агентше, не впустившей его к себе, об уродах в баре.

“Завтра… я поищу себе… нового агента… и пошлю крепкий мейл… “Мартинелли”.

Колизей стал ближе. Он походил на огромный панеттоне с подсветкой.

Фабрицио был измучен, но, собрав последние силы, ускорил шаг.

“Ухожу от “Мартинелли”.

Вдруг стало нечем дышать, а ледяной коготь вонзился в сердце.

“О боже…”

Он поднял глаза к небу, протянул руку, словно пытаясь за что-то ухватиться, запнулся, и тротуар вдруг поднялся и стремительно обрушился на него, ударив в скулу.

Он чувствовал, что лежит на земле и теряет сознание. Боль охватила левую руку. Его вывернуло, кисло-алкогольная блевота растеклась пятном по луже.