Петр Алешковский - Жизнеописание Хорька

Хорек с удивлением поглядел на себя в осколок зеркала на стене, нет, вроде физиономия мало чем отличалась от него вчерашнего, позавчерашнего, например, но почему же так глупо и неразумно он поверил: «Тут надо психиатрическую или милицию, вызови ты, ради бога!» – «Козлы!» – он криво ухмыльнулся, но вспомнил вдруг, как перед глазами встала икона и веселущий, напевающий в нос реставратор, и свое чувство, необъяснимо глубокое, как страх мгновенной смерти, и, кажется, не покинувшее окончательно и сейчас.

Как всегда, когда жизнь загоняла в угол, он начинал молниеносно просчитывать возможные варианты. Домой сейчас идти было опасно, вдруг тетя Вера назвала его имя? – вероятность ничтожная, но рисковать он не собирался. Да и зло, знакомое, всепоглощающее зло, так здорово, так приятно начало вскипать внутри, что он, кажется, кое-что замыслил наконец.

Он похлопал по карманам куртки, вытащил примятые деньги – все они были целехоньки, достал из тайника портфельчик, опустил туда аккуратно пачку за пачкой, вырвал из доски в стене длинное, тонкое шило на деревянной рукоятке, провел кончиком по ногтю, убедился в его остроте и бросил в портфельчик. Затем вышел на улицу. Огородами, знакомыми с детства путями, подкрался к церкви и залег в кустах смородины и малины, неотрывно глядя на дверь. Если ему повезет и короткостриженый отец Борис еще не ушел, он его выследит и наведается в гости. Отец Трифон... что ж, отец Трифон подождет, ему придумается нечто особое, с этим же, обирающим нищих старушек, хотелось разобраться как можно скорее.

Как всегда, затаившись, изготовившись следить, он не замечал ни времени, ни неудобств, только растопыренные уши, не раз уже выручавшие его, чутко ловили возможную опасность, но все было мирно. Служба уже кончилась, народ почти весь из церкви разошелся, и вот наконец появился и отец Борис в сопровождении бабок и той худерябенькой псаломщицы, видно приглядывающей за ним, – теперь-то Хорек понял, что отец Борис будет из монахов.

Простившись с бабками, черноризец зашагал со двора, свернул в переулок, за ним, семеня, немного сбоку и чуть поодаль, поспевала псаломщица. На ходу они не разговаривали, отец Борис предавался размышлениям. Хорек выполз из кустов и, крадучись, неприметный, проводил их до деревянного домика, обыкновенного, стоящего в ряду таких же частных домов. Затем забрался в запущенный, заросший бурьяном и травами садик, спрятался за сараюшкой, тоже давно ненужной и покосившейся, – отец Борис хозяйством явно не занимался. Псаломщица несколько раз появилась на дворе – выносила помойное ведро, таскала с колонки воду и скоро – уже клонилось к вечеру – вышла на крыльцо, поправляя косыночку, и крикнула в сени: «Отче, ну я ушла, до завтра!» и, не дождавшись ответа, спустилась по деревянному крыльцу и хлопнула калиткой.

Хорек выглянул из-за сараюшки. Впереди себя он держал портфельчик – отец Борис должен был его сразу увидеть. Шило, он проверил, лежало поверх денег, достать его было делом секундным. Поднялся на крыльцо, трижды постучал в дверь.

– Войдите, там отперто, – отозвался священник.

Хорек распахнул дверь и ступил на порог.

Как ни странно, он ожидал другого – дома отец Борис был без привычного облачения, в легком, едва прикрывающем колени халатике, распахнутом на груди, где в густой поросли седеющих волос на шнурке прятался отнюдь не крестик, а какой-то, похоже свинцовый, медальон, вроде биты для игры в казну. На босу ногу, в разношенных шлепках, по-домашнему, щурясь на свет из темного коридора, отец Борис стоял на пороге своей комнаты, вглядываясь в посетителя, – на лице его на мгновение изобразилось недоумение, вероятно, ожидал другого, и, увидев Хорька и не особо разобрав, кто такой, он вдруг покрылся детским румянцем и быстро шмыгнул в маленькую комнатушку сбоку, на бегу бросив: «Извините, что не одет, – жарко очень. Проходите, я сейчас».

Бегство его, непонимание серьезности момента – Хорек ведь рассчитывал на эффект портфельчика, который отец Борис, кажется, и не заметил, его какое-то вполне человеческое, даже ребячливое поведение лишили Хорька уверенности, и, растеряв настрой, он затоптался в прихожей, и чертов портфельчик (не говоря уж о шиле) сразу оказался столь лишним, что он не знал, куда его и девать. Но и уходить было глупо – пришлось войти в круглую гостиную с большим столом, заваленным книгами, бумажками, какими-то конвертами с яркими, не нашими явно марками, с вазочкой, полной маслянистого печенья, и надкушенной плиткой шоколада. Пока он оглядывался, отец Борис из-за занавески еще раз извинился – он там вовсе не спешил, но и не подглядывал – занавеска плотно затягивала дверь. Хорек, дабы взять себя в руки, принялся водить глазами по стенам – сплошь, но в явном беспорядке были они заставлены книгами, причем полки не покупались, а навешивались, наколачивались по мере поступления, создавая тем самым бесшабашное, но внушительное впечатление. Книги были толстые, тонкие, в глянцевых иностранных обложках и просто с чужими буквами по переплету и все больше новые, хотя затесались там и многотомная Библия, и какие-то еще с церковным шрифтом, что прочесть он не сумел. На подзеркальном столике стояла фарфоровая Богоматерь, незнакомо белая, с прорисованными умильными глазками, носиком, ротиком, и такой же фарфоровый Иисус с почему-то разъятым телом, где в углублении, в груди, было открытое его сердце с горящими язычками пламени – Иисус смотрел на него, склонив голову чуть вниз, поддерживая руками одежды. Несколько еще картинок, вырезанных из журналов, висели на стенах, приколотые булавками, – необычные, явно церковные, но какие-то непохожие на иконы, хотя люди там были с золотыми нимбами и на некоторых угадывались Христос и Богородица.

– Как насчет чайку? – раздалось вдруг из-за спины.

Хорек подскочил, не выпуская портфельчика из рук, уставился на отца Бориса, уже в рясе, но без большого нагрудного креста на цепочке, – тот держал в руках трехлитровый алюминиевый чайник так же неловко, как Хорек злополучный портфельчик. Мгновение они глядели только на руки друг друга, и Хорек вдруг онемел – все заготовленное, все слова, что копил и выстраивал в мозгу, вдруг испарились, и вновь дрожь проняла тело, докатилась до пальцев, и сказал он в результате совсем уже глупость, с отчаянья, вероятно:

– Если можно, пожалуйста.

– Отлично, я мигом! – отец Борис исчез на кухне, погремел там на плите, вернулся в комнату и, указав на стул, взял из рук портфельчик: – Значит, решился вернуть? Ну и Бог с ним.

Отложил его на диван, сам уселся поудобней рядом, в уголочке у валика, поднял голову и испытующе уставился на посетителя.

– Значит, веруешь во Христа? – спросил неожиданно и наставительно.