Евгения Доброва - Угодья Мальдорора

Ответа снова не последовало. Морозов мял бумажку, Лифшиц отрешенно смотрел в окно, Прохоренко колупал угол парты…

— Не хотим сознаваться? Хорошо. Будем по одному. — Директриса взяла со стола журнал.

— Агафонов!

Игоряша Агафонов, увалень и тормоз, поднялся из-за парты и хлопал коровьими ресницами.

— Ты это сделал?

— Не я…

— А кто?

— Не знаю…

Директриса пристально смотрела на Игоряшу. Агафонов выглядел жалко: он чуть не плакал, но в то же время казался испуганно-изумленным, словно не понимая до конца, что происходит.

— Сядь. Безручкина! Нет? Бубинко!

— Бубенку! — Лидка терпеть не могла, когда неправильно произносили ее фамилию.

— Я тебя об этом не спрашиваю, Бубенко! — заорала директриса. — Ты это сделала?

— Как вы себе это представляете? Я вообще пилить не умею.

— Не пререкайся со старшими! Знаешь, кто это сделал?

— Не знаю, Нонна Пална.

— Точно? — директриса, наверное, пыталась вспомнить в этот момент какой-нибудь фильм про гестапо.

— Правда, не знаю. Не знаю я! — в сердцах сказала Лидка.

— Васильев! — выкрикнула директриса по списку.

Через час опрос был закончен. Никто не сознался. Директрису это, с одной стороны, взбесило, а с другой — утомило.

— Я все равно выясню, — пообещала она, направляясь к выходу. — А пока все наказаны!

Дверь осталась открытой. Бубенко первой схватила портфель и понеслась, едва не сбив на лестнице с ног директрису, — она и так сильно опаздывала на хор. За Лидкой поднялись остальные.

В понедельник на доске объявлений появился свежий приказ: «Ученикам 8 «А» класса — далее шел список фамилий — объявляю строгий выговор с занесением в личное дело и приказываю условно исключить их из средней школы № 1 поселка Лесная Дорога сроком с 8 по 10 октября 1990 года». Число. Печать. Подпись.

— Чего стоите, нет у вас уроков, — сказала гардеробщица. — Забирайте свои куртки, я в столовую ухожу.

Не так уж и плохо — нечаянные каникулы. Кто-то собрался домой, но Лифшиц предложил:

— Айда на турники!

— Ура! — гаркнул Димка Васильев. — Гуляем, пацаны!

Все дружно зашагали на детскую площадку. Никто не откололся от коллектива, даже Бубенко с Пятаковой, которые вполне могли пойти домой и попеть на досуге сольфеджио. Такого единодушия в классе еще не было.

Девчонки забрались с ногами на карусель, будто куры на жердочку, и велели Тунцову раскрутить ее до предела, а сами визжали как ненормальные. Агафонов оседлал качели, Лифшиц с Морозовым на счет подтягивались на турнике, Васильев, Прохоренко и Карпухин играли в сифу чьей-то перчаткой… Все словно забыли, по какому поводу нет уроков.

Мимо прошли военрук с библиотекаршей — относили старые газеты на макулатурный склад.

— Бесятся, черти, — сказал военрук. — Слышали, уроки у них отменили.

— День учителя празднуют, — тонко улыбнувшись, ответила библиотекарша.

Директриса так ничего и не добилась своими дознаниями. А Брексиха ушла. Сначала на больничный, потом перевелась в Гороховку — и ездила теперь на работу на двух автобусах.

Финита ля комедия? Не совсем. На выпускном вечере, уже с аттестатом в руках, Прохоренко признался.

— Знаете, однажды я не ответил вам на вопрос, — сказал он директрисе. — Так вот, гроб тогда сделали мы с Лифшицем и Морозовым.

— Господи, какие жестокие дети… Как вы вообще до такого додумались…

— Это к Сашке с Генкой, — ответил Прохоренко.

И директриса замолчала, потому что ни Лифшица, ни Морозова не было в живых: год спустя Сашку зарезали в собственном дворе, а Генку сбил пьяный водитель на трассе. Слепое колесо фортуны.

Мои самые ранние детские воспоминания неразрывно связаны с кладбищем. Ничего странного в этом нет: единственная дорога, по которой можно было гулять с коляской, вела именно туда. В отличие от остальных она была покрыта асфальтом, и родителям волей-неволей приходилось катить меня в сторону погоста.

Прогулки на кладбище я любила: тут не требовалось ходить самой — сидишь, как на троне, в высокой коляске и озираешь мир. Если бы мама решила прогуляться до почты, пришлось бы, выбиваясь из сил, семенить километр за взрослыми. Ах, сколько раз я умоляла идти помедленнее — бесполезно, через минуту они забывались и переходили на привычный темп ходьбы. А тут — везут, как принцессу. Не надо бежать, задыхаясь, хвататься за штанину, клянчить…

Дорога вела через пшеничное поле, прорезала светлый кленовый лесок, забирала левее и выводила на огромное открытое пространство. Взору открывался рокарий надгробий, частокол крестов и обелисков, панцири траурных венков, яркие пятна букетов: сортовые чайные розы соседствовали с фиолетовыми пластмассовыми ромашками; душистые лесные ландыши — с фантастическими голубыми гвоздиками.

Не думая — или не осознавая тогда, — что в земле лежат люди, я воспринимала прогулки на кладбище как праздник.

У некоторых надгробий сидели игрушки: зверушки, пупсы…

— Смотри, собачка, — говорила я маме.

Кладбище меня ничуть не пугало. Скорее, влекло. Много позже Танька Капустнова разделила со мной это пристрастие. Вдвоем мы часто бродили по дорожкам между могил. А где еще гулять? В цирк, театр, зоопарк не пойдешь. Нет у нас таких чудес, даже в райцентре. Двенадцать домов, пятачок у Дома культуры, веранда при школе, лес, кладбище. Тчк.

Сюда свозили хоронить со всего района. Погост простирался не меньше чем на километр и выходил одним концом к Лесной Дороге, а другим — к деревне Безродново, где я жила в раннем детстве, до школы. Обычно мы заходили с дальнего, поселковского конца и сразу направлялись к старым участкам.

Дорожка шла подковой, огибала — обручала — кладбище. Метров через триста мы сворачивали на узкую боковую тропку и проходили мимо могилы с поганками — да-да, есть у нас такая могила, где с ранней весны до поздней осени растут поганки, целое полчище.

— Привет, Поганыч!

Наверняка покойный был злодеем!

Большой белый вазон в греческом стиле. В нем цветочная клумба, как в парке. Здесь покоятся супруги Полонские. Мы полюбовались мраморной ангельской головкой — постамент под ней черный, на его фоне скульптура кажется ослепительной, кипенно-белой. Видно ее издалека.

А это что за прелестное личико? Наташенька Токарева-Ельцова. Восемь лет. На красном граните березки, бабочки. Внизу четверостишие:

Танька зачитала строчки вслух.

— Хорошие стихи…

— Эпитафия.

А это и не головка вовсе на высокой стеле. Это урна, накрытая траурным покрывалом. Здесь похоронен художник. Так и написано: заслуженный деятель культуры РСФСР. Интересно, что он рисовал?..