Евгения Доброва - Угодья Мальдорора

Концерт был днем, мама в это время поливала огурцы на огороде, и я рассчитала, что, если извлеку из гардероба на шесть часов сюртучок, а потом верну обратно, никто ничего не заметит. Тем более что мать на грядках обычно залипала на весь день.

Спинжак был 50-го размера, а я 42-го. Рукава, чтобы не болтались, я подкрутила внутрь и подколола булавками. Примерила, посмотрела на себя в зеркало. Получилось совершенно рок-н-ролльно. Так и горлопанила на набережной и отплясывала твист у кромки воды.

Вернулась я вовремя. Мама еще канифолила грядки. Я открепила булавки, разгладила рукава пиджака и даже почистила его щеточкой. Никто бы ничего не заметил, если бы не уроды репортеры.

Вечером после трудов праведных мама присела к голубому экрану и нажала на кнопочку. Шли новости культурной жизни столицы. Вдруг тетя с микрофоном исчезла, мелькнула река, теплоход, шпиль универа… — и камера дала крупный план с танцующей твист тинейджер-герл в мешкообразном бирюзовом пиджаке.

В первую минуту мама дар речи потеряла. Оператор тем временем успел показать Кинчева, музыкантов, общий план с беснующимися фанатами и опять вернулся к яркому пиджаку.

— Так, — сказала мама. — Паш, где у нас самый толстый ремень?

Нет, про ремень она на самом деле ничего не сказала, потому что в четырнадцать меня уже никто не трогал, после того как на очередное «жопу надеру» я тихо, но твердо ответила «ручку отшибешь» и угрожающе двинулась на маму — а она испугалась. Честно говоря, я уже не помню, что именно она произнесла после той передачи. Наверное, «будешь наказана», что же еще, — и дальше срок в зависимости от ужасности деяния. Неделю будешь наказана. Месяц будешь наказана . Короче, сволочи они, эти журналисты.

Ярославский вокзал напоминал растревоженный улей. Суета, толкотня, все бегут с тележками, рюкзаками — дачный сезон. Мы обошли здание вокруг и увидели цветочниц — они выстроились под табло с расписанием у входа в кассовый зал и дальше, вдоль кооперативных киосков. Мы встали в середину ряда, между дедком с пышной седой бородой и накрашенной пергидрольной бабенцией.

— Вместо бабушки сегодня, помогаем, — на всякий случай сказала я соседям.

Никто не возражал.

— Девочки, сколько стоят ваши цветы? — Женщина сунула деньги, схватила букет и побежала на электричку. И дело пошло.

Тяжело держать руку на весу три часа кряду. Даже если чередовать. И не передохнешь — как тогда товар увидят?

Через некоторое время мы поняли, что лучше пойдут не букеты, а цветы поштучно. Придумали цену: десять копеек за тюльпан и пятнадцать за нарцисс. Брали неплохо, но все равно мы не продали и половины того, что взяли с собой. Оставшиеся цветы мы просто раздарили — не везти же обратно.

Подсчитали выручку. Почти семь рублей на двоих.

— Пойдем в «Московский», — предложила Танька.

В подземном переходе играл баянист. Я удивилась, какая тут хорошая акустика. Звуки летели вверх и вдаль, отражаясь от облицованных кафелем стен. Сразу захотелось что-нибудь спеть. Например, «Увял цветок» Рахманинова. Но это непросто, там сложная партия.

Под марш «Прощание славянки» мы вышли к универмагу.

— Мне подводка для глаз нужна и черная тушь, — сказала я.

— А мне помада и карты. Старая колода врать начала. Ерунда какая-то выходит, вообще ничего не сбывается.

Гадала Танька отменно. Ее бабушка научила — тройное цыганское гадание. Я сама сколько раз обращалась за советом к оракулу божественной колоды. Свидания и любовные разговоры, подарки и встречи, ссоры и предательства, поездки и другие важные события (набор которых, впрочем, был у карт невелик) сбывались с потрясающей точностью. А расклад «вызовут — не вызовут к доске» вообще ни разу не подвел.

— Посидеть на них не пробовала?

— Весь зад отсидела. Врут, и все. Обиделись, может, на что… Да ну их на фиг. Новые куплю.

Колоду карт атласных игральных в тридцать шесть листов мы нашли в галантерейном отделе среди расчесок, мыльниц и пряжи. Там же я купила черный карандаш для век и коробочку туши-«плевалки». Оставалась помада. Капустнова уже с четверть часа нависала над витриной и никак не могла выбрать тон.

— Розовый возьми.

— Какой-то он морковный.

— А если этот?

— Слишком темный.

— Может, бесцветную? Или блеск?

— Ладно, пойдем. Я на улице еще в палатках посмотрю. Или в переходе.

Пока мы глазели на витрины, баянист ушел. Зато появилась цыганка и торговала на его месте косметикой.

— Бери, дочка, хорошая помада, — она сразу разгадала Танькин интерес. — Перламутровую возьми — самая модная. Вот, тебе подойдет.

Она слегка мазнула по запястью. Тон действительно был очень красивый. Теплый оттенок кораллового нежно переливался в электрическом освещении.

— Сколько?

— Полтора рубля.

— У меня столько нет…

— А сколько есть?

Танька пересчитала мелочь, и оказалось рубль десять.

— А у подружки?

— Только двадцать пять копеек. Остальное на дорогу.

— Ладно, давайте что есть.

Цыганка вкрутила помаду в футляр, надела крышечку и протянула Таньке.

— Будем еще торговать? — спросила Капустнова на обратном пути.

— Не знаю… Может, потом как-нибудь. Я еле простояла эти три часа.

В школу Танька пришла с перламутровыми губами. А я со стрелками и густыми кукольными ресницами. Но долго красоваться не пришлось. На первой же перемене нас отловила директриса и повела в туалет умываться.

— Я все равно потом опять накрашусь, — огрызнулась Танька.

— После уроков делайте что хотите.

Однако исполнить угрозу Капустновой не довелось. К концу занятий губы покраснели, распухли…

— Анджела Дэвис! Анджела Дэвис! — изводил ее Елисеев.

Танька с испугом осматривала рот в карманное зеркальце.

— Надо было в магазине покупать… Что ты меня не остановила?

— Ничего, красота требует жертв, известно со времен фараонов. — Я рылась в классной аптечке, отыскивая диазолин.

— Это меня духи наказали. За цветы…

— Зато школьные духи — хранят. Что было бы, не попадись мы директрисе?! — сказала я и протянула ей таблетки.

До доктора Моуди, Месмера и Сведенборга мы тогда еще не доросли.

Семь рублей, вырученные за торговлю кладбищенскими цветами, были нетрудовыми доходами. Вскоре всех нас, старшеклассников, ждал настоящий, официальный, заработок — летняя практика.

Нам сразу объявили, что заплатят, — никто бы просто не явился в такую рань. Нам что, мама Лидки Бубенко справки не напишет? Да хоть всему классу: карантин.

Рано утром к школе приходит автобус: мы едем в колхоз, на свеклу. Перекличка; все в сборе. Мы с Танькой пробираемся на длинное заднее сиденье. С нами Брексиха, бывшая математичка, — больше надзирателем быть некому: отпуска. По дороге расспрашивает об учебе, о жизни. Я вижу: ей действительно интересно. Прямо не узнать нашу бестию, как подменили. Говорю зачем-то: