Весь свет

И ощущение всеобщей катастрофы, поражения, смерти уступило место совсем иному настроению, и люди в колонне начали хором читать стихи Пабло Неруды:

Почему мы задержались в Р.? То ли надо было делать пересадку, то ли еще по какой причине, сейчас не помню, но так или иначе, мы там сошли и просидели в гостинице целые сутки.

Дождь шел еще, когда мы подъезжали к станции, а немного погодя припустил так, что никто и носу не мог высунуть на улицу. Два моих попутчика и еще один человек, учитель из Виктории, с которым мы познакомились в дороге, засели за покер, а заодно и за водку, свиной рулет и сопапильяс — оладьи на меду.

В гостинице было душно: чадили жаровни, дым резал глаза, щипал в носу. По полу бесшумными вереницами кружили тараканы, друг за другом, не переставая, как одержимые.

Покер мне не нравится, он меня не увлекает. Вообще меня не увлекает ни одна азартная игра. Раньше в Сантьяго по воскресеньям я ходил на бега, но это было очень давно, еще до того, как я вступил в партию. А потом уже и времени не было...

Я перекусил и вышел на порог подышать свежим воздухом и посмотреть на дождь. Лило вовсю. Гостиница выходила на площадь. Там все журчало ручьями. Деревья казались мокрыми курицами, нахохлившимися под дождем. Временами начинало хлестать как из ведра, потом вроде бы затихало, дождь редел, казалось, вот-вот просветлеет, но тут же припускало еще пуще.

У самой двери в кресле-качалке сидела хозяйка гостиницы и потягивала мате [2] Мате — листья американского растения, которые завариваются и употребляются как чай. Обычно мате тянут через бомбилью — трубочку из тростника или металла. . Рядом с ней дымила жаровня и стоял наготове чайник. Она молча смотрела на дождь.

Я поздоровался, она в ответ чуть наклонила голову, не отнимая губ от бомбильи.

У киоска на площади лежали какие-то узлы или мешки... Вдруг один из них зашевелился. Я присмотрелся — это были люди, скорее всего ребятишки, они лежали прямо под дождем. Хозяйка безмятежно смотрела туда же, куда и я.

Гинес Контрерас (Чили). СИРОТЫ. Ксилография.

— Сеньора, — спросил я, — кто это там, дети?

— Да, вроде, — сказала она.

Было в ней что-то неприятное.

— А кто они?

— Должно быть, эти, «чистим-блистим», с площади, — и громкое причмокивание возвестило, что мате высосан до дна.

— Бедняги, — сказал я, — они же теперь небось как юшеньки...

— А, они привыкли, — промолвила она спокойно. — Если не перестанет, пойдут по домам, там их высушат — палкой. Она давно по ним плачет.

— Но они же заболеют, — возразил я. — Почему бы вам не пустить их сюда, под навес, пока дождь?

Она в это время наливала себе еще, при моих словах мате выплеснулось на угли жаровни.

— Как это вам пришло в голову? — От возмущения у нее даже дыхание перехватило. — Это же бандиты! Они с того берега, из поселка, вы что, не знаете, дрянь место, и люди там дрянь. Вы бы видели их дома, с души воротит. Бандиты, одно слово!

— Хорошо, хорошо, не волнуйтесь. Просто, ну не знаю, мне стало их жалко. В такой дождь...

Она с шумом перевела дух после мате:

— Жалко! Сразу видно, что вы не из здешних!

— Да, — сказал я, — это верно, я совсем не из здешних.

Больше всего мне хотелось сейчас пнуть ее ногой. Помолчали.

— Вот что я вам скажу, — вдруг начала она вновь. — Уж кого жалко, так тут одних приезжих, они здесь недавно. Вот уж им действительно несладко.

Я навострил уши.

— Приезжие? Откуда?

— Почем я знаю? Наверное, с севера. Говорят, плохие люди. Коммунисты, вот что. Священник тут много о них рассказывал, и губернатор тоже. Может быть, они и плохие, не знаю... Но женщины все ходят в церковь. Одна, молоденькая, ждет ребенка. Так бедствуют...

— Когда они приехали? — спросил я, стараясь изо всех сил не выдать своего интереса.

— Что-то уж пятнадцать дней, — проговорила она, не отрываясь от бомбильи. — Работы им тут, конечно, никто не даст, а уехать не разрешают. Просят милостыню. Да не умеют они просить, сразу видно. Все, что было, продали. Кроме того, что на них, уж и не знаю, что осталось. И никто с ними не разговаривает из-за того, что сказал священник, — боятся люди. Вчера я купила у них ложку, говорят — «у нас лишняя». Мне ложка не нужна, но надо же помочь... Что я могу еще сделать? Больше я ничего не могу, за эти дела тоже, знаете, по головке не погладят...

— Где они живут? — спросил я. — Их держат в казарме или в арестантской?

— Нет у нас никакой казармы, а арестантская та будет поменьше, чем моя уборная. На стадионе живут.

— Хорошо, что на стадионе, там хоть крыша...

— Крыша? — переспросила она. — Какая там крыша? Откуда?

Я больше не слушал, я уже шел, вернее, бежал по улице. Через три квартала после площади исчезла мостовая, и ничто уже не напоминало город. Вода текла потоками, а глина под ногами разъезжалась как мыло. Не помню, как я добрался до стадиона. Когда-то я здесь бывал. С тех пор ограда успела перекоситься, кирпичный фундамент осыпался, появился — видимо, для страховки — деревянный забор, но и он уже сильно подался. Шлепая по лужам, я вбежал через дырку в заборе, которая когда-то была входом.

— Вы далеко собрались?

Сначала я не понял, кто говорит, увидел только огонек сигареты, который плавал в темноте на том месте, где прежде было окошечко кассы.

Я пошел дальше. Огонек описал дугу, и меня окликнули громко:

— Стой!

В проходе появился некто в пальто и шляпе.

— Простите, — сказал я невинно, — это вы мне?

— Тебе, — ответил он, — иди-ка сюда.

Я сунул руки в карманы и не спеша, походкой гуляющего от нечего делать пошел к нему. Носки у меня промокли насквозь, вода со шляпы стекала на затылок, а оттуда за ворот, по спине.

Он спросил меня, что это я собираюсь тут делать. Так спросил, что я думал, он вот-вот зарычит. Я посмотрел на него с интересом — у него были усы крестьянина, нос большого любителя выпить, и мне вдруг пришло в голову, что дежурить ему здесь неохота. Тогда я строгим тоном осведомился, а кто, собственно говоря, он сам, чтобы задавать мне такие вопросы. Может, он, чего доброго, сыщик? И вообще, какое его собачье дело, кто сюда входит, а кто выходит, он что, собирает за вход? Я прекрасно видел, кто он и что, но уж очень мне хотелось как-нибудь его уязвить.

Он как будто смутился и предъявил мне свой служебный значок — ну конечно, из полиции... Тут, видимо, и он вспомнил, кто он такой, и снова остервенел. Пришлось мне вынимать из кармана бумажку от министерства внутренних дел, которая удостоверяла, что в связи с Неделей туризма нам, журналистам, разрешено видеть все, что мы пожелаем, и предписывала оказывать всяческое содействие.