Виктория Токарева - Лавина (сборник)

Наташа стала доставать из серванта хрусталь.

— Маленькие, — недовольно заметил Федя. — Чашки давай.

Наташа поставила на стол рюмки и чашки.

— Садись! — велел ей Никитин.

Наташа присела на краешек стула.

— Ты любишь кильки? — спросил Никитин.

Наташа неуверенно кивнула.

— Видишь? — Никитин обернулся к Феде. — А ты говорил «икра… брильянты…». Друзья! — Он поднял чашку. — Я хочу выпить за Наташу! Этот человек никогда не будет прятать от меня моих детей и воротить нос от моих друзей!

Мужчины дружно выпили.

— Разлилось! — с удовольствием отметил Фе-дя. — Наташ, сыграй что-нибудь!

— Вот эту… — предложил Витек и сам запел: — «Все друзья смеются надо мною, разлучить хотят меня с тобою, ради счастья своего возле дома твоего целый день, родная, ошиваюсь…»

— Люблю музыку! — растрогался Федя. — Сыграй, Наташка! Сыграй!

— Протестую! — заявил Никитин. — Наташенька! Не подходи к арфе! Я тебя к ней ревную! Я ее разобью! Выкину в окно! Лучше вы, ребята, спойте, а мы потанцуем.

Федя и Витек глубоко вздохнули и закричали песню, трогавшую их души:

— «Для тебя теперь пойду учиться, стану я районным фельшерицем, будь же ты уверена в искренней любви моей, жизнь моя заглублена тобою…»

Никитин поднялся и галантно склонился перед Наташей:

— Разрешите…

Светило солнышко. За окном пели птички. Чуть колыхались под легким ветерком тюлевые занавески.

Никитин открыл глаза. Увидел и солнышко, и занавески, и голую ступню перед собой. Сбоку к щиколотке был привязан номерок. Это была его собственная нога.

Никитин сел. Потряс головой. Увидел против себя еще одну ногу с номером. Она принадлежала Феде. Кроме них, в комнате было еще человек двенадцать, и все с номерками.

— Где я? — тихо спросил Никитин.

— В санатории, — хмуро отозвался Федя, с неодобрением глядя на Никитина.

— В каком санатории?

— В вытрезвителе. Слепой, что ли…

Федя был явно чем-то недоволен. Никитин узнавал его с трудом. Он почти не запомнил Федю и сейчас воспринимал его как незнакомого человека. И было непонятно, почему этот незнакомец так невежлив.

— А зачем? — спросил Никитин.

— А затем! — огрызнулся Федя. — На фига ты арфу в окно выкидывал! Это ж тебе не балалайка! Она десять тыщ стоит!

— Кто выкидывал? Я?

— А кто ж? Я, что ли… Теперь мне на работу напишут. Общественность прорабатывать будет. Имя трепать! Не умеешь пить, так не пей! От! Не люблю я таких людей! Не уважаю!

Прошел год.

У Никитина с Наташей родился мальчик, и в этой связи к ним приехала жить теща.

Никитины обменяли две свои однокомнатные квартиры на одну трехкомнатную и поселились в Наташином доме, двумя этажами выше.

Арфу починили, но играть было некогда. Ее разобрали и сунули на антресоли.

Мальчик рос кудрявым и толстеньким, как амурчик. Теща оказалась тихая и услужливая.

Никитина повысили, он получил место Кошелева, и вокруг него даже образовались свои подхалимы. Все складывалось замечательно — куда лучше. С прежним не сравнишь. Но время от времени, когда все ложились спать, Никитин выходил на кухню и оттуда глядел на свое окно. В его прежнюю квартиру переселился фотограф-любитель. Все стены были завешаны фотографиями, а на полу сохли свежие снимки. Некуда ногу поставить. Возле окна на столе стоял увеличитель, в нем горел красный свет.

Никитин садился на табуретку, клал руки на подоконник, голову на руки и подолгу не отрываясь смотрел на теплый красный огонек, который мигал, как маленький маяк в ночи.

Входила Наташа и спрашивала:

— Ты чего?

Никитин вздрагивал и отвечал:

— Ничего. Просто так.

И в самом деле: ничего. Просто так.

— Сидоров!

— Я?

— Ты, кто же еще?

Сидоров медленно поднялся, на его лице остановилось недоумение и недоверчивое выражение.

— Иди к доске, — пригласил Евгений.

— Зачем?

— Отвечать урок.

— Так вы же меня вчера вызывали, поставили «удовлетворительно»…

Сидоров произнес не «посредственно», а «удовлетворительно». Видимо, к своей тройке он относился с большой преданностью и уважением.

— Ну и что же, что вызывал, — строго сказал Евгений. — Меня и сегодня интересуют твои знания.

— А что здесь, кроме меня, никого больше нет, что ли?

— Поторгуйся еще…

Сидоров отделился от своей парты и пошел к доске, сильно сутулясь и кренясь на одну сторону.

Повернулся лицом к классу. Постоял, возведя глаза к потолку.

— Я слушаю, — красивым басом произнес Евгений.

— «Узник». Пушкин. Нет… Пушкин. «Узник».

— Александр Сергеевич, — подсказал Евгений.

— Я знаю. — Сидоров отверг подсказку. — Александр Сергеич Пушкин. Стихотворение «Узник». Сижу за решеткой в сырой темнице…

— В темнице сырой, — поправил Евгений.

— Я так и говорю…

— Продолжай.

— Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный на воле орел молодой.

— Вскормленный в неволе.

— Я так и говорю.

Евгений промолчал.

— Александр Сергеич Пушкин. Стихотворение «Узник». Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный, — Сидоров чуть споткнулся, соображая, где вскормленный, — в неволе орел молодой. Мой грустный товарищ, махая крылом…

— Кто машет крылом?

— Товарищ.

— Какой товарищ?

— Ну, орел…

— Правильно, — сказал Евгений. — Дальше.

— Вы все время перебиваете, я так не могу.

— Начни с начала.

— Александр Сергеич Пушкин. Стихотворение «Узник». Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный в неволе орел молодой. Мой грустный товарищ, махая крылом…

Сидоров прочно замолчал.

— Ты выучил?

— Я учил.

— Выучил или нет? — спросил Евгений и в этот момент почувствовал, как его сильно стукнули по спине возле шеи.

Он повел плечами и оглянулся.

…Не было ни класса, ни Сидорова.

Была комната с нежными сиреневато-розовыми обоями, мягкий, даже на глаз мягкий диван — такие стоят в гостиных у миллионеров. А посреди комнаты стояла Касьянова с сиреневой челкой, в сизых джинсах и в тельняшке.

— Ты где? — спросила Касьянова, ее глаза цепко читали его лицо.

— На уроке, — сказал Евгений.

— Почему?

— Вчера Сидоров еле-еле двойку на тройку исправил. А сегодня я его опять спросил.

— Двойки, тройки… А я?

— И ты, — сказал Евгений, глядя в ее тревожные глаза.

— Ты любишь меня?

— Да.

Евгений не мог представить себе, что Касья новой когда-то не было в его жизни или когда-нибудь не будет. Такое же чувство он испытывал к дочери: было невероятно, что шесть лет назад ее не существовало в природе, и невероятно, что когда-нибудь, далеко после его жизни, окончится и ее жизнь.

— Если ты любишь меня, тогда зачем мы каждый день расстаемся?

— Но ведь мы каждый день встречаемся, — вывернулся Евгений, и она увидела, что он вывернулся.