Виктория Токарева - Лавина (сборник)

А что сделал он за семь лет? Он разрушил все, что выстроил до этого, и теперь должен начинать жизнь с нуля.

Возле «Дома мебели» стояла Касьянова и встречала знакомое рыльце бежавшего «жигуленка».

Увидев Евгения в раме ветрового стекла, она замахала ему рукой, как во время первомайской демонстрации, и устремилась навстречу. Глаза ее на улице были яркие, как аквамарины, а дубленка солнечная и пестрая, расшитая шелком, как у гуцулов.

Она отворила дверцу и рухнула рядом на сиденье, и в машине сразу стало светлее и запахло дорогими духами.

— Ну, как живешь? — спросил Евгений, ревнуя ее по обыкновению ко всему и вся. Ему было оскорбительно, что Касьянова стояла посреди дороги на пересечении чужих взглядов.

— Плохо! — счастливо улыбаясь, ответила Касьянова. И это значило, что сегодня опять начнутся выяснения отношений: они снова поссорятся, снова помирятся, — будет полная программа страстей.

Пошел снег. Мокрые снежинки разбивались о ветровое стекло, расплющивались и сползали вниз неровными струйками. Щетки задвигались размеренно, ритмично, как дыхание.

Евгений смотрел перед собой и видел, как собака Чилим взгромоздила лапы на плечи Анюты и облизала ей все лицо. Анюта подставила куклу, чтобы Чилим поздоровался и с ней, но собака только обнюхала чуждый ей запах.

Касьянова спросила о чем-то. Евгений не ответил.

Он вспомнил, как купал Анюту в ванной. Взбивал шампунь в ее волосах, а потом промывал под душем.

Анюта захлебывалась, задыхалась и очень пугалась, но не плакала, а требовала, чтобы ей вытирали глаза сухим полотенцем.

Потом Евгений вытаскивал ее из ванны, сажал себе на колено и закутывал в махровую простыню. Анюта взирала с высоты на ванну, на островки серой пены и говорила всегда одно и то же: «Была вода чистая, стала грязная.

Была Анюта грязная, стала чистая».

Он выносил ее из духоты ванной, и всякий раз ему казалось, что в квартире резко холодно и ребенок непременно простудится.

Потом усаживались на диван. Жена приносила маленькие ножницы, расческу, чистую пижаму. Присаживалась рядом, чтобы присутствовать при нехитром ритуале, и ее голубые глаза плавились от счастья.

Почему они все это разорили, разрушили?

Может быть, Евгений не умел себе в чем-то отказать, а жена не умела что-то перетерпеть? Может, они вдвоем не умели терпеть?

Посреди дороги валялась темная тряпка. Середина ее была припаяна к асфальту, а края нервно трепетали.

— Кошка! — Касьянова закрыла лицо руками.

— Это тряпка, — сказал Евгений.

Касьянова поверила и вернула руки на колени, но долгое время сидела молча, как бы в объятиях чужой трагедии.

— Где ты сейчас был? — тихо спросила Касьянова.

— Дома, — не сразу ответил Евгений.

— А что ты там делал?

— Купал Анюту.

— А со мной ты когда-нибудь бываешь?

— Я был с тобой на работе.

— А почему ты не можешь быть там, где ты есть? Домадома, на работе на работе. А со мной, — значит, со мной?

Евгений глядел на дорогу. Ленинский проспект лежал широко и роскошно. Щетки сметали разбившиеся снежинки, как время — бесполезные мысли.

— Что ты хочешь? — переспросил Евгений.

— Я хочу знать, почему ты не бываешь там, где бываешь?

— Я не умею жить в моменте, — не сразу ответил Евгений.

— Значит, ты никогда не бываешь счастлив.

— Почти никогда.

— Жаль, — сказала Касьянова.

— Меня?

— И себя тоже. Себя больше.

Ленинский проспект окончился. Надо было сворачивать на Садовое кольцо.

— Останови машину, — попросила Касьянова.

Евгений опасливо покосился на ее сапоги. Касьянова поймала его взгляд.

— Не беспокойся, — сказала она. — Я уйду от тебя в обуви.

Касьянова вышла из машины и, перед тем как бросить дверцу, сказала:

— Я больше не хочу тебя убить.

— Почему? — обиделся Евгений.

— Потому что ты сам себя убьешь.

Она осторожно прикрыла, притиснула дверцу и пошла, забросив сумку за плечо. Она ступала как-то очень независимо и беспечно, будто дразня своей обособленностью от его жизни.

Евгений смотрел ей вслед и вместе с горечью испытывал облегчение.

Он не был готов сегодня к нервным перегрузкам. Ему не хотелось ни ссориться, ни мириться, а хотелось покоя и той порции одиночества, которая необходима каждому взрослому человеку.

Евгений резко включил зажигание. «Жигуленок» фыркнул и рванул вперед, лавируя среди других машин.

Выехал на Садовое кольцо — шумное, угарное, как открытый цех. Потом машину принял тихий переулок с названием, оставшимся от старой Москвы.

Касьянова осталась далеко, на пересечении чужих взглядов.

Отошло время их первых ссор, когда каждый раз казалось, что это окончательно, и он коченел от ужаса, а один раз даже потерял сознание за рулем, и милиционер отвез его домой.

Последнее время он привык, приспособился к этим ссорам. Все равно он знал: пройдет день, самое большее два, и они помирятся, и никуда им друг от друга не деться, потому что у них одна душа на двоих.

Он еще не знал, что сегодня она ушла от него навсегда, и он останется один, как ребенок, брошенный возле магазина. И пройдет не один год, прежде чем он снова почувствует облегчение, такое же, как сегодня.

Всеволод Соловьев стоял посреди школьного двора и играл с мальчишками в городки.

Он сосредоточился глазами на конце вытянутой палки, мысленно провел прямую от конца палки до горки городков, потом медленно замахнулся, продолжая держать глазами эту невидимую прямую, и в этот момент перед ним, как из-под земли, возникла высокая тетя с кожаными ногами.

— Как тебя зовут, мальчик? — спросила тетя.

Всеволод Соловьев опустил палку и молчал. В нем медленно опадала готовность к броску.

— Ты меня не слышишь? — спросила тетя.

— Севка, — подсказал Павлик Харламов.

— А сколько ему лет? — спросила тетя у Павлика.

— Девять, — сказал сам Севка.

— Прекрасно! — обрадовалась тетя. Наверное, она обрадовалась тому, что Севка заговорил. — Ты хочешь сниматься в кино?

— Можно, — не сразу согласился Севка. — Только сначала я должен спросить разрешения у родителей.

— Обязательно спросим, — пообещала тетя и достала из сумки замызганный блокнотик с выпадающими листками. — У тебя дома есть телефон?

— Сто двадцать девять десять пятьдесят пять, — без запинки продиктовал Севка.

— Мы тебе сегодня позвоним.

Тетя сунула блокнотик обратно в сумку, повернулась и пошла, перебирая кожаными ногами.

За школьным забором стояла светлая машина, на ней синими буквами было написано: «Киносъемочная».

Мальчишки перестали играть в городки, молча уставились на Севку, ища на его лице признаки избранности. Но Севка стоял, как стоял: тот же треугольный нос, те же глаза в ржавых ресницах.