Эрик-Эмманюэль Шмитт - Мечтательница из Остенде

Я провела его в гостиную, где нас ждали чай и пирожные. Похоже, ему было приятно вновь оказаться здесь.

— Я все время думал о вас, — признался он, садясь.

— О, вы украли у меня текст: это были первые слова, с которыми я хотела к вам обратиться.

Он прижал палец к губам, затем повторил еще нежнее:

— Да, я все время думал о вас…

— Любимый мой! — воскликнула я, и меня одолели рыдания.

Я и сама не понимала, отчего веду себя так необычно, когда этот человек оказывается рядом со мной. С какой стати я вдруг залилась слезами? Чтобы укрыться в его объятиях, ибо в следующее мгновение я именно это и сделала. Сомнений не было: стоило ему приблизиться, как другая женщина, доселе дремавшая во мне, гораздо более женственная и хитрая, тотчас просыпалась и действовала столь умело и ловко, что я решила дать ей полную волю.

Он успокоил меня, отстранил, усадил в кресло, сам сел в другое, рядом, и попросил разлить чай. Он вел себя вполне разумно: слишком бурные эмоции действуют убийственно. Этот возврат к привычным жестам позволил мне вновь обрести хладнокровие и остроумие.

— Вильгельм, вчера вы узнали меня, но я вас так и не узнала.

Он недоуменно поднял брови.

— Простите, не понял. Вы сказали, что я вас узнал?

— Наверное, мы играли вместе, когда были совсем маленькими, разве нет?

— Вы так полагаете?

— А разве вы не помните?

— Нет, совсем нет.

— Тогда почему же вы упрекнули меня в том, что я вас не узнала?

Он вдруг ужасно развеселился.

— Честное слово, я вас просто обожаю!

— В чем дело? Что я такого сказала?

— Вы единственная женщина на свете, способная влюбиться в неизвестного мужчину, вышедшего из воды. Я смеюсь над тем, что вы меня не узнали, потому что я известен.

— Мне?

— Нет. Множеству других людей. Обо мне пишут газеты, они печатают мои фотографии.

— Почему? Что вы такого делаете?

— Что я делаю?

— Ну… вы играете на сцене, пишете, побеждаете в каких-нибудь соревнованиях? Вы чемпион в автомобильных гонках, в теннисе, в парусном спорте? Ведь известность достигается талантом. Так чем вы занимаетесь?

— Ничем. Я — просто я.

— Вы — просто вы?

— Да, я — просто я.

— Так кто же этот „я“?

— Принц.

Я была так мало готова к этому ответу, что попросту онемела.

Не дождавшись от меня ни слова, он слегка обеспокоился.

— Вас это шокирует?

— Меня?

— Конечно, вы имеете полное право считать монархию нелепым анахронизмом…

— Нет-нет, ни в коем случае. Просто… Мне чудится, будто я снова вернулась в детство… Ну, вы знаете, как это бывает: маленькая девочка, влюбленная в принца. Какая нелепость! Я чувствую себя полной дурочкой. Дурочкой потому, что не узнала вас. Дурочкой потому, что питаю к вам такие чувства. Словом, дурочка, и ничего больше!

— И вовсе вы не дурочка.

— Будь я еще пастушкой, — продолжала я, стараясь обернуть дело в шутку, — это имело бы хоть какой-то смысл! Принц и пастушка — прелестный сюжет, не правда ли? Увы, я очень сожалею, но у меня нет овечек, я никогда не пасла овечек, боюсь даже, что терпеть не могу овечек, во всяком случае совершенно не выношу их запаха. Перед вами безнадежный случай!

Решительно я его развлекала. Он схватил меня за руки, стараясь умерить мое лихорадочное возбуждение.

— Вот и не меняйтесь. Если бы вы знали, как меня восхищает ваша неискушенность… Я, знаете ли, привык к тому, что молодые девушки млеют при виде меня.

— Берегитесь, я очень даже способна млеть при виде вас! Более того, мне страшно хочется млеть перед вами.

И наша беседа вошла в самое что ни на есть приятное русло. Он хотел все узнать обо мне, я хотела все узнать о нем, однако мы оба чувствовали, что цель этой встречи состоит не в том, чтобы поведать друг другу наше прошлое, но в том, чтобы построить настоящее.

Теперь он приходил ко мне ежедневно после обеда.

Должна отметить, что если мы не сразу стали принадлежать друг другу, то это была его заслуга — не моя. Я — или, вернее, та чувственная женщина, что жила во мне, — отдалась бы ему со второго же раза. Но он не пожелал, чтобы это произошло так скоро. Ему, несомненно, хотелось придать этому событию волшебную окраску.

Вот отчего мы продолжали видеться еще много недель, обмениваясь лишь словами да поцелуями. Вплоть до того дня, когда, слившись в страстном объятии, уже не смогли разорвать его.

Вот тогда-то я и поняла, что, выказав мне свое уважение и помешав отдаться сразу же, он теперь ждет знака от меня.

И я подала ему этот знак, написав…»

Эмма Ван А. прервала свой рассказ. Она откашлялась и с минуту помолчала, что-то обдумывая.

— Нет ничего отвратительней дряхлой старухи, вспоминающей о былых страстях. Я не хочу подвергать вас этому испытанию. В возрасте угасания негоже затрагивать некоторые темы, — надеешься вызвать сочувствие, а вызываешь одну лишь гадливость. Нет, я возьмусь за это иначе. Может быть, мы выйдем из-за стола?

Мы вернулись в гостиную, заставленную книгами.

Она ловко подкатила свое кресло к старинному секретеру, нажала на какую-то пружину, которая выдвинула потайной ящичек, и достала из него тонкую тетрадь в оранжевой кожаной обложке.

— Возьмите. Я написала это, когда решила стать его любовницей.

— Я боюсь быть нескромным…

— Нет-нет, берите. Сядьте вот здесь, под лампой, и читайте. Это наилучший способ продолжить мою исповедь.

Я сел и открыл тетрадь.

Моему господину и будущему повелителю

АЛЬБОМ ЛЮБВИ

Эммы Ван А.

Полагая, что нет в любви ничего более угнетающего, чем внезапные, банальные, животные объятия, я дарю эти записи мужчине, который меня пленил. Пусть он рассматривает их как меню, в котором сможет выбирать, вечер за вечером, самое лакомое для него блюдо, указывая мне на него.

Все знают, что Улисс велел своим спутникам привязать себя к мачте корабля, чтобы не поддаться чарующему пению сирен. Мой господин, подобно Улиссу, будет привязан к колонне почти обнаженным, с повязками на глазах и на губах, которые не позволят ему видеть и говорить. Сирена же станет ходить вокруг него, временами чуть задевая, но отнюдь не касаясь и нашептывая ему на ухо любострастные желания, которые хотела бы внушить ему. Поскольку сирена — а в равной степени и мой господин — наделена богатым воображением, то ее описания этих сцен произведут такой же эффект, как реальное их воплощение.

Прометей, наказанный Зевсом, был прикован к скале, куда каждый день прилетал орел, чтобы пожирать его печень. Я предлагаю приковать моего господина к чему-нибудь столь же незыблемому, как скала, но пожирать у него будут нечто другое. Притом столько раз, сколько он пожелает.