Эрик-Эмманюэль Шмитт - Мечтательница из Остенде

Помолчав, она добавила:

— Нет, это неправда. В последний момент у меня не хватило духу сжечь его перчатки. Понимаете, у него были такие руки…

И ее искривленные пальцы зашевелились, словно гладили невидимую руку…

— На следующий день я отослала ему одну из перчаток, а вторую спрятала к себе в ящик. Перчатка подобна воспоминанию. Она хранит форму руки, как воспоминание хранит форму реальной жизни; с другой стороны, перчатка так же далека от руки, как воспоминание — от ушедшего времени. Перчатка — это воплощение ностальгии…

И она снова замолкла.

Ее рассказ увлек меня в такие заповедные дали, что не хотелось опошлять его банальными словами.

Мы долго сидели молча, затерянные среди тысяч книг; время остановилось и застыло вокруг нас в темноте, местами слабо позолоченной огоньками ламп. Снаружи яростно ревел и стонал океан.

Потом я подошел к ней, взял ее руку, коснулся ее поцелуем и прошептал:

— Благодарю.

Она ответила мне улыбкой, душераздирающей улыбкой агонии, в которой угадывался вопрос: «Моя жизнь была прекрасна, не правда ли?»

Я ушел в свою комнату и с наслаждением растянулся на постели; рассказ Эммы до такой степени наполнил мои ночные грезы, что поутру я даже усомнился, впрямь ли мне довелось спать этой ночью.

В половине десятого Герда протопала по коридору и вторглась в мою спальню с твердым намерением подать мне завтрак в постель. Одним взмахом руки она раздвинула занавески, затем поставила поднос на одеяло.

— Тетя вчера рассказывала тебе свою жизнь?

— Да.

Герда прыснула со смеху:

— И на это понадобился целый вечер?

Тут я понял, чем объяснялась ее услужливость: она сгорала от любопытства.

— Извините, Герда, я поклялся ей ничего никому не рассказывать.

— Жалко.

— Во всяком случае, вы напрасно считаете свою тетушку старой девой, ничего хорошего не узнавшей в жизни.

— Да ну?! А я-то все думаю: этой бедолаге не повезло встретить волка в лесу; небось так и помрет девушкой!

— Нет, вы ошиблись.

— Вот тебе и на! Вы меня удивили…

— А почему вы были так уверены?..

— Да куда ей — она же калека!

— Погодите! Но ведь инсульт, который приковал ее к инвалидному креслу, случился всего пять лет назад…

— Нет, я не про это, а про другую хворь. Тетя Эмма еще до своего инсульта не очень-то могла ходить, бедная! Она заболела костным туберкулезом, а в те времена о таких лекарствах, как сейчас, еще и не слыхивали. Он ей повредил бедренные суставы. Сколько ж ей тогда было — лет двадцать, что ли? Поэтому она и уехала из Африки, чтоб в здешнюю больницу лечь… А ведь тогда как лечили — отправили в санаторий, а там положили на деревянный щит, да на целых полтора года! Когда она поселилась на вилле, тут, в Остенде, ей уже стукнуло двадцать три, и она могла ходить только на костылях. Ребятишки на улице дразнили ее «хромушей»: дети — они ведь злые, глупые, никого не жалеют! Хотя тетка моя в молодости была пригожая, очень даже пригожая. Да что с того, разве кому нужна хромая жена?! Страшно было глядеть, как она переваливается с боку на бок при каждом шаге. Сказать по правде, после инсульта, когда пришлось сесть в кресло на колесах, жить ей стало куда легче! А в ту пору… ну как посадишь в инвалидную коляску девушку двадцати трех лет… Одно слово — беда, да и только! И коли нашелся такой храбрец, что взял да пожалел ее, тем лучше…

Брезгливо передернув плечами от одной этой мысли, Герда удалилась.

Я задумчиво расправился с обильным фламандским завтраком, наскоро принял душ и спустился к Эмме Ван А., которая сидела у окна с книгой на коленях, устремив взор в облака.

При виде меня она залилась румянцем — типичная реакция женщины, отдавшейся вам накануне. Я почувствовал, что должен успокоить ее.

— Знаете, я провел чудесную ночь, вспоминая вашу историю.

— Приятно слышать. А я уж было начала жалеть, что досаждала вам своими глупостями.

— Скажите, а почему вы умолчали о том, что были калекой?

Она вся сжалась, напрягла шею, с усилием вздернула подбородок.

— Потому что никогда не считала себя калекой и никогда не была ею.

Внезапно она устремила на меня снизу вверх пристальный, подозрительный, почти враждебный взгляд.

— Я вижу, моя безмозглая племянница наболтала вам обо мне бог весть что…

— Это вышло случайно, а главное, она вовсе не хотела насмехаться над вами, напротив, говорила о ваших трудностях с сочувствием.

— С сочувствием? Ненавижу, когда на меня так смотрят. К счастью, мужчина моей жизни никогда не оскорблял меня жалостью.

— Он не обсуждал с вами вашу болезнь?

— Лишь однажды, в тот день, когда решил обнародовать нашу связь, жениться на мне… Я ужасно растерялась! И ответила ему, что народ еще мог бы смириться с простолюдинкой, но ни в коем случае не с калекой. Тогда он рассказал мне историю одной французской королевы — Хромой Жанны. [6] Имеется в виду Жанна Бургундская (1293–1349), королева Франции с 1328 по 1349 год. И даже звал меня этим именем несколько недель подряд. Мне понадобилась вся моя выдержка, чтобы принять это как милую шутку.

— Не потому ли вы решили хранить в тайне ваш роман? Ведь если вдуматься, он мирился с вашей немощью куда легче, чем вы сами…

Она оторвала голову от спинки кресла, и ее глаза затуманили слезы.

— Возможно…

Ее голос пресекся. Потом губы нерешительно приоткрылись, и я понял, что она готова поведать мне еще какую-то тайну.

— Что вы хотите сказать? — мягко спросил я.

— Туберкулез — вот что было причиной моего бесплодия. Из-за того, что болезнь поразила кости, из-за того лечения, которое мне потребовалось, я утратила способность к деторождению. Если бы не это, я, может статься, и отважилась бы на брак с Вильгельмом…

Она пристально взглянула на меня и сердито воскликнула:

— А впрочем, что за глупости я говорю — «если бы не это», «если бы не моя болезнь»! Жалкие увертки, они только усугубляют страдания! «Если бы не это», моя жизнь сложилась бы совсем иначе. Никогда не следует поддаваться искушению пересмотреть свою судьбу, это ловушка, откуда не выбраться и где вас ждет одна лишь боль. Я познала и счастье и несчастье, но мне не на что жаловаться! Несчастье — моя болезнь. Счастье — любовь Вильгельма.

Я улыбнулся ей, и она успокоилась.

— Мадам, меня мучит один вопрос, но я не смею вам его задать.

— Рискните все-таки.

— Вильгельм… он все еще жив?

Она судорожно вдохнула и крепко стиснула губы, словно принуждала себя молчать. Развернув кресло, она направила его к журнальному столику, открыла лежавшую на нем плоскую серебряную коробочку, убедилась, что там не осталось сигарет, и раздраженно оттолкнула ее. Потом с досадой схватила пустой перламутровый мундштук и вызывающим жестом поднесла его ко рту.