Александр Иличевский - Перс

— Мне интересно, — восклицал Штейн, — мне интересно, как пах этот Блюмкин, чем благоухал этот молодой любовник революции. Порох, пот, духи, ружейное масло — и бензин. Да, бензин! Он обожал кататься на автомобиле! Он и Чагина с Есениным катал по Баку, убеждая угощенного опием и водкой поэта не ехать в Персию… На площадях он поил автомобиль белой нефтью, подставляя горловину бензопровода бензиновому аробщику…

Однажды Штейн привел на репетицию старуху, сухую, задыхающуюся старуху, которая каждый приступ страшного кашля погашала папиросой. Она выкуривала ее в третьем ряду с неподвижными желтыми глазами, не мигая, не стряхивая пепел, а роняя его, когда отводила в сторону мундштук в трясущихся страшно пальцах. Старуха знала в юности Хлебникова, поэт когда-то в нее был высоко влюблен, посвятил стихотворение: «Вы ведь такая же, сорвались вы с облака…». Она терпеливо просмотрела нашу авангардную кутерьму, оглашенную выкриками Штейна, выверенную грубым художественным произволом и перетаскиванием клеток, простроченную циркачеством: Хашем вдруг вспрыгивал меж клетей и ходил между ними колесом, я подставлял спину, он взлетал над сценой в прыжке, его ловил хмурый Вагиф Аскеров — Яков Блюмкин, поддерживаемый сворой чекистов, в которую затем врезался со всего разбегу Абих, то есть я, хватавший Хашема за ноги, и так далее. Гюнель в тунике играла на арфе, вокруг нее носились с клетями в руках красноармейцы, выкрикивали строчки Хлебникова: «Два движет, трется три», «Крылышкуя золотописьмом тончайших жил», — бах, бах, Гюнель карабкается на клетки и дрыгает ногами, гладит живот: «Кузнечик в кузов пуза уложил…». Тут Штейн вытряхивает с колосников коробку с саранчой, каковая начинает летать и прыгать по клеткам, проваливаясь сквозь прутья, и снова взлетая, и снова ударяясь. Гюнель соскакивает вниз и начинает порхать, Хашем наконец ловит ее и уносит за сцену, оставив меня в бешенстве.

После прогона Штейн подсел к старухе. Мы, взмыленные, соскакивали со сцены и скапливались в проходе.

Старуха долго молчала, потом разглядела нас и испугалась, как графиня Германна. Она поняла, что должна выразить мнение.

— У Велимира были длинные косматые волосы. Вячеслав говорил, что он похож на льва, который принял христианство, — проговорила она басом и судорожно негнущимися пальцами выхватила из пачки папиросу, сломав ее. Штейн вытряхнул ей еще одну и чиркнул спичкой.

Меня укусил за палец упругий царапкий кузнечик, которого я заметил и с хрустом снял с плеча; дернул рукой, кузнечик вспорхнул, зашуршал и сел на плечо старухи. Старуха не заметила, Штейн снял насекомое не сразу.

«Вячеслав — это имя-святыня, означающая в нашем городе Вячеслава Иванова, корифея Серебряного века поэзии, еще петербургского покровителя Хлебникова, на сломе эпох нашедшего филологическое прибежище в отдаленном Баку, в университете, до своего отбытия в Италию, — объяснил нам потом Штейн. — Быть учеником или ученицей Иванова, иметь в семейном архиве несколько размноженных лекционных тетрадок — особая гордость, вспученная провинциальным голодом по культуре, образовательная каста, распространяющаяся еще на два-три поколения».

Больше ничего мы от ученицы Вячеслава Иванова не услышали. Старуха вдруг заволновалась, затрясла нижней челюстью, попробовала встать и плюхнулась обратно, перепуганная своей слабостью. Штейн ее поднял и увел. Мы остались растаскивать клетки и собирать кузнечиков.

Хашем после прихода старухи перестал стричься и обезобразился, став похожим на Тарзана.

Единственное, что привлекало меня в театре Штейна, — запах масляных красок, которыми благоухали холсты декораций.

Когда я произносил все свои реплики, но все еще принужден был оставаться на сцене, я старался отойти подальше вглубь, к заднику, где запах еще не остывшего красочного масла потихоньку успокаивал и был единственной нитью, удерживавшей меня на сцене. Я трогал шероховато-гладкий, чуть колкий на излете мазка холст, где вздымались одна за другой высоченные волны, ровно, как в шторм, когда заходишь в море против сбивающих с ног белых, пышных в шею, плотных в грудь и живот валов.

Штейн упросил своего школьного товарища Вову Ривкина, художника, джазиста, вдохновенного анашиста, с закрытыми глазами рисовавшего портреты членов политбюро (особенно вдохновляясь Косыгиным), мотающегося по всей республике на шабашки по оформлению спортивных магазинов и аптек (серебрянкой по стеклу — ракетка встречает волан, волейбольный мяч пикирует поверх сетки, змея вползает в чашу), нарисовать ему морской берег и чаек: две малярные кисти, ведро белил, ультрамарин и сажа.

Штейн свирепо взлетал на сцену, оттаскивал меня от моря, от разглаживания крыльев чайки с желтоватым бешеным глазом:

— Так никуда не годится. Почему ты шепчешь? Илья, ты же биндюжник, на тебе пахать и сеять, с тебя баржи грузить, почему ты боишься смотреть в зал? Ты не Шаляпин, но и зал не девушка, и здесь тебе не Большой театр, тут всего восемьсот мест. Когда ты последний раз смотрел на себя в зеркало?

— Утром.

— Плохо смотрел. Ты повнимательней следующий раз посмотри, попристальней. Может, прозреешь наконец, кто ты есть.

— Кто?

— Кто? Почему ты шепчешь? Еще раз скажи: «Кто я?»

— Кто я.

— Ну, почему? Почему? — взвивался «волчком» бешеный автор. — Почему ты произносишь реплики так, что даже суфлер услышать не может? Ты сам-то слышишь?

— Вы же слышите.

— Так, секундочку. Я не считаюсь. Внимание! — загрохотал Штейн и захлопал в ладоши, обегая сцену, сгоняя всех в кружок. — Слушайте и не говорите, что не слышали. Слушайте и запоминайте, чтобы он не говорил, что не помнит. Отвечаю на вопрос, кто есть Илья, — Штейн свирепо повернулся ко мне. — Представь апрель 1921 года. Ты начальник агитотдела Персармии, Персидской Армии, штаб которой находится в Реште для поддержки народно-революционного движения. Ты юный, но героический человек, способный повести за собой в атаку красноармейцев. Ты способен пустить предателя революции в расход, одним щелком. Ты способен к твердости и восточному коварству: ты можешь послать солдата в тыл с запиской, содержащей приказ подателя ее расстрелять. Ты способен взять в долг у нищего полубезумного поэта деньги и не вернуть их ему. Или как начальник его просто не выдать расчет после экспедиции. Двадцать туманов! Цена хорошей винтовки. И ты способен ласково терпеть притязания вернуть долг, ибо ни у кого ты не одалживался, потому что поэт сумасшедший и давно страдает манией преследования. Маяковский, видите ли, у него украл черновики! Черновиков просто не было, потому что стихи не писались. Формулу времени тоже никто не крал, ибо она так и не была предъявлена в чистом виде. Ты способен вывезти из Персии несколько повозок трофеев и через год оказаться исключенным временно из партии за утайку восточных ценностей. Ты стойкая и честная личность. Не каждый сможет выдержать троекратное исключение из партии, четыре ареста и две ссылки, это помимо мучений дознанья. Когда тебя через пятнадцать лет арестуют по обвинению в шпионаже и троцкизме, ты — невысокий (ссутулься, не скупись, экий дылда), седой, с профессорской бородкой строгий человек — станешь старостой камеры, выдержишь все пытки, будешь защищаться научно, избежишь оговоров, не выдашь никого. Так почему ты шепчешь?