Александр Иличевский - Перс

В последнее время Шурик горячо интересовался историей казачества. Случилось это с ним после того, как остров Сара посетила делегация таманских казаков. Они разыскивали казачьи могилы и могилу кубанского атамана Головатого. Последний был основателем форпоста на полуострове Камышевани, преграждавшего вход в Гызылагач. Командир двух полков, назначенных в 1795 году для обороны российской границы, проходящей по южным рубежам Ленкоранского ханства, он умер на острове Сара от лихорадки. Казаки, сопровождаемые Аббасом и Шуриком с Петром, выпили немало и сумели отыскать общее захоронение, поставили крест дубовый, оградку. Нашли на винограднике надгробный камень с надписью, с большим почетом говорящей о Головатом, останков под ним не обнаружили, погрузили камень на грузовик и уехали. Однако на третий день вернулись: через границу их с памятником не пропустили, теперь это надгробье было помещено на хранение во двор дома Шурика и использовалось в качестве стола для установления стаканов и закуски.

«Высокородный и высокопочтенный бригадир и кавалер Антон Андреевич Головатый, имея командование Каспийским флотом и войсками, на полуострове Камышевани состоящими, января в двадцать восьмой день окончил живот свой, а двадцать девятого с отличною церемонию от морских и сухопутных сил погребен на острове Сара», — говорилось в рапорте секунд-майора Ивана Чернышова от 25 февраля 1797 года. Листок с сообщением секунд-майора, оставленный Шурику казаками в качестве охранной грамоты и расстеленный в целлофановом конверте рядом с полотенчиком, на котором помещалась закуска, подносился вплотную к глазам и прочитывался всякий раз перед тем, как в очередной раз поднимались в небеса стаканчики с домашним винцом.

Так что попойка выглядела вполне панихидой или ученым собранием. На могилы казачьи Шурик с Мысником ходили раз в неделю, по пятницам. Встанут, помнут в руках кепки, постоят посреди пустоши, снимут с креста наползших по росе улиток (хрустит высохшая слизь), вырвут вокруг подросший сладкий корень или колючку. Идут обратно к Шурику и под ворчание жены его любезной, рифмующей с удовольствием «пятницу» с «пьяницей», раскладывают на Головатом камне свою нехитрую, но поэтическую снедь.

Иногда в степи со мной происходили странные события. В них я как раз подозревал Шурика и Петра.

Я не мог долго идти беспечно по Ширвану, в какой-то момент хотелось остановиться, достать бинокль. Оглядеться. Пустить по хрусталику плавкую линию горизонта, столкнуться нос к носу с сусликом, или жующим джейраном, или соколом, рвущим перья стрепету, замирая подолгу набок неподвижным антрацитовым глазом… Но я никогда не доставал бинокль слишком внезапно — не подносил его сразу к глазам, не хватало духу. Я останавливался и какое-то время держал его в руках, раздвигал, сдвигал окуляры, посматривал на стекла, выжидал, когда тот, кто наблюдает за мной, скроется… Несколько раз случалось, что в степи на большом расстоянии я успевал рассмотреть неизвестные объекты, людей. Иной раз чья-то заполошная фигура мелькнет, поднимет облачко пыли. Сначала я подозревал Хашема, что это он установил за мной слежку: егеря послал или сам… Но крепко подумав, понял, что ошибся. Теперь, когда я отметил, что у Петра и у Шурика — у одного отличный цейсовский морской бинокль, у другого — мощный оптический прицел, примотанный изолентой к доске, обрезанной по форме приклада, — все стало более или менее ясно: наши друзья чего-то затевают, поскольку стали играть в подглядки.

Решил и я за ними подсмотреть…

В том месте степь была похожа на сложенные горстью ладони. Десять увалов расходились сложенным веером по окоему: цвет — солома, с неуловимым, мерцающим, будто слюда на сколе, серебряным отсветом. Увалы эти мне были интересны потому, что напоминали бугры Бэра — своеобразную форму рельефа, характерную для северо-западных прикаспийских областей. Бугры эти впервые были описаны и изучены в 1856 году академиком Карлом Максимовичем Бэром. Представляют они собой параллельно вытянутые волны, заполняющие низменность между устьями Кумы и Эмбы. Высота их колеблется от десяти до сорока метров, длина может достигать двадцати пяти километров, ширина — двухсот-трехсот метров, расстояния между гребнями — одного-двух километров. Мои бугры были значительно мельче бугров Бэра, зато имели то же широтное ориентирование. Мне не хватало квалификации подступиться к морфологическому анализу, но насколько я мог судить, увалы эти так же, как и бэровские образования, были сложены песками и окатанной крошкой коричневых глин. Красиво там было необыкновенно — именно из-за такого призрачно-соломенного цвета, мерцанья всей этой сложной и необыкновенной размеренности, зовущей в ней пропасть.

До моря оставалось еще километра три-четыре, кое-где полынь заполняла ложбины: горячий ветер доносил маслянистый терпкий дух. Я закончил очередной срез, внес замеры пробитого слоя, сделал несколько фотографий и, поскольку, пока работал, четыре раза что-то высекало искру в боковом зрении, сделал вид, что начал еще один срез, установил разметку, прокопал на штык, затем поставил палатку, а сам налегке скрытно метнулся за бугры, широкой петлей захватывая направление, в котором мерцал блеск бинокля. Имелся риск столкнуться нос к носу, но все обошлось, и я обнаружил себя в полукилометре с тылу от наблюдательного пункта Петра. Так я сел ему (и Шурику) на хвост и неделю не слезал.

Лежа в дозоре, Петр срывал щепоткою какую-то траву (потом спросил его — чабрец), поджигал спичкой и припадал ладонью к пеплу, вдыхая дымок в задумчивости…

Сейчас, на восходе, ладони, образуемые увалами, принимали солнце. Пока еще терпимые лучи уже хлынули в сухую балку. Там, за границей Ширвана, к небольшому поселку у плавней Куры шла белая от пыли дорога. Впервые за день по ней сейчас ехал автомобиль. Грузовик пылил у горизонта кометой. Ее хвост был хорошо виден.

В прозрачном горле воздуха звенит жаворонок. С запада, из-за солнца идет человек. Силуэт его похож на обгоревшую спичку. Это Шурик несет Петру винца в двухлитровой «соса-соле» — так зовет «кока-колу» ироничный Шурик. Скоро распухший, со свежесползшим ногтем, большой палец охватит горлышко пластиковой бутыли. Потрескавшиеся губы бесчувственно нащупают край и потянут осторожно влагу. Шурик с удовольствием смотрит на друга. Петр замер от потрясения. Нос — утес. На голове — казацкая фуражка с треснутой от солнца кокардой, подарок таманских кунаков. Галифе больше похожи на треники, одет он в китель на голое тело, рукав на плече надорван по шву, на седой груди — кипарисовый крестик на бечеве.

Весь день он следил за Геологом — так они с Шуриком зовут товарища Хашема, больше года живущего по кордонам в Ширване. Геолог повадился кататься по степи и вести разведку, цели которой не ясны ни им, ни Хашему, то есть Гуш-мулле, Священнику птиц, — такое имя егеря дали своему благодетелю. Шурик опекает Петра, Аббас опекает Шурика, Хашем опекает Аббаса и Геолога, потому что первому он начальник, а второму друг, как Петру — Шурик. Так и получается — былинка за былинку цепляется, а вместе сено Божье. А следят они посменно за тем, что происходит в степи, потому что скучно, и иногда рады чем-нибудь кому-нибудь удружить.