Александр Ольшанский - Стадия серых карликов

Ширепшенкин обещает день открытого письма превратить в месячник, а потом и в год. Шерстил-переворачивал почту и выловил письмо чрезвычайной важности, ну и еще несколько подметных, где всякая шарашенская демократическая шляхта ворчит и брюзжит, в уезде, мол, никакой перестройки не наблюдается, как было, так все и осталось, мяса в магазинах как не было, так и не будет. Не говоря уж о карбонаде и буженине, которые молодые шарашенцы в первом случае путают с карбамидом или карбидом, а в другом — принимают это слово за обидное прозвище жителей с берегов Буга…

А вот автор анонимки уважил… Сразу видно, что не пэр по пропаганде писал. Но кто? Неужели Ширепшенкин?.. Декрет Висусальевич кинул косяка в сторону орггения уезда, вспомнил лжепокушения на Гитлера и Сталина, как после них утвердились Гиммлер и Берия, и у него вдоль позвоночника, по желобку, разлилась холодная струйка, словно кто-то открыл краник со студеной водой. «Если он и на это мастер, отдам в губернию», — сочинился проект решения сам собой, и в желобке потеплело, ибо самое верное средство от всех проблем — кадрово-организационное. Если бы точно знать, что автор анонимки не Ширепшенкин, обнял бы его, да что там обнял бы, расцеловал бы по-кремлевски со всемирно-историческим значением!

Когда с вопросом по празднику было покончено, и все приготовились к перерыву на обед, то поднялся Декрет Висусальевич и высоко, как знамя победы в соцсоревновании, взметнул анонимку:

— Здесь мне товарищи показали одно почтовое отправление, обнаруженное нынче в день открытого письма, который проводится с целью расширения гласности и демократии, курсом ускорения на перестройку, — тут он малость зарапортовался, крякнул, но продолжал в отеческом духе. — Должен вам сказать, что факт написания такого письма в губернию — это наше достижение, свидетельствующее о том, что наши люди критически относятся к нашим недостаткам, болеют всей душой за дело. О чем пишет автор? Он критикует нашего зодчего за намерение перестроить Шарашенск в виде пяти континентов, с морем и так далее. Автор справедливо задает вопрос: а за счет какого бюджета претворяться в жизнь будут эти фантазии? И научного заключения по этому проекту нет. Так что мы здесь попросим сказать свое авторитетное слово нашего дорого гостя и друга, академика московской науки, товарища Около-Бричко Аэроплана Леонидовича, — тут выступающий с подчеркнутым почтением склонил выю перед ним, и от трогательной торжественности момента «Люся», с первого взгляда влюблявшаяся во всякое приезжее начальство, едва не брякнулась в обморок, но все же ойкнула.

— В письме без подписи автор информирует губернию, что столы в нашем зале раньше стояли в виде буквы «П», а теперь они якобы стоят у нас везде только в виде буквы «Г». И здесь автор делает ошибку: приглядитесь, товарищи женщины, к тому, как они поставлены, — Декрет Висусальевич плавным движением руки осенил бледно-желтую поверхность столов и пунцовую припухлость кресел, затем тряхнул кистью, посылая как бы благословение труженицам наробраза, занимавшим ряды стульев, предназначенных для публики. — Как видите, они расставлены в виде буквы «П», а что она означает, объяснять не стану. «И так ясно, что наплюрализм на перестройку», — эти слова Декрет Висусальевич, чтоб ему не быть больше уездным начальником, не говорил. Они сами сказались, прозвучали его голосом, словно до этого лежали где-то в морозилке, а потом, оттаяв, повели себя, как музыка у барона Мюнхгаузена. — Скажу только, — продолжил начальник не так уверенно, — что она своими концами упирается в ваши ряды, являющиеся вне всякого сомнения основанием перестройки, ее базисом, а весь наш зал заседаний, если смотреть на него сверху, хотя бы с губернии, образует «Д», что означает демократию, то есть власть народа. Сейчас у нас все вопросы, тем более важные, обсуждаются и решаются при непосредственном присутствии и с активным участием самых широких масс, представителей всех слоев, особенно молодежи. Сегодня у нас замечательно выступила «Люся», доложила нам, что думает молодежь и наша, и всего мира. Разве это не красноречиво говорит о расширении, углублении и ускорении демократии? Думается, что красноречиво и весьма, весьма. Да!

— Даешь подлинную демократию! — взвизгнула на все всемирно-историческое совещание «Люся», и Декрет Висусальевич удивленно взглянул на нее — та была ни жива, ни мертва, кричать, а тем более так визжать она и не собиралась, а поди ж ты, ее голосом лозунг и самопровозгласился.

— Так что мы, — продолжал начальник, не спуская глаз с «Люси», — говорим неизвестному нашему автору: спасибо, товарищ, ты под своим народным взором держишь нашу работу, критикуешь нас, и мы заверяем тебя, что твое письмо будет отправлено немедленно в губернию. Нам надо дело критики наших недостатков развивать вширь и вглубь, вширь и вглубь… Особое значение придаем мы твоей критике перестройки Шарашенска. Спасибо, товарищ! Только так!

— Пожалуйста, — сорвалось с языка рядового генералиссимуса пера или не сорвалось, когда начальник уезда пылко благодарил за критику, даже Аэроплан Леонидович не мог сказать точно.

Приходилось ли читателю листать роман, чтоб в нем не уделялось должное внимание любви? Совсем зря, что ли, слово роман в известном смысле любовь? Любовь и секс вещи, хотя и очень близкие, но все-таки разные, и поэтому есть романы и сексраны, как определил новый жанр изящной словесности гражданин Около-Бричко. И постановил: романы без любви, если это только не сексраны, художественной литературой не считать, а полагать диссертациями. Вместо гонорара авторам таких произведений присваивать какую-нибудь степень, в зависимости от темы: если произведение о деревне — то степень кандидата сельскохозяйственных наук, про детей — педагогических, о Стеньке Разине — исторических, а ежели непонятно про что — то философских. В случае рецидива — жаловать доктора, а в особо запущенных, как его, случаях — давать академика .

Наш роман тоже практически без любви, сплошное около-бричковедение. Возьмем нашего главнейшего героя и ее знаменитую Машу Лошакову, прототипицу Маши Кобылкиной. Любовь? Йок, если выражаться по-тюркски. Назвать их отношения любовью — это все равно, что признать существование женской логики. Пока же Аэроплан Леонидович придерживается мнения, что у женщин не логика, а сплошная психология. И прототипица до любви, не говоря уж до роковой, явно не дотянула, несмотря на попытки кое-кого подлакировать события. Конечно, это роман, но в худшем значении этого слова — пошлый, с диетическими сырками, скандалами, шантажом…

По большому секрету можно сообщить читателю, что до публикатора доходят некие сигналы о грядущей интрижке рядового генералиссимуса и некой дамы-перестройщицы, и когда ситуация прояснится, то эта лирика найдет себе и у нас применение. Пока же — увы и ах. Преследование Зайчихой, то есть нынешней миссис Смит-Пакулефф, нашего героя героев в юности тоже трудно назвать любовью, разве что попыткой совместного помыва в Сандунах. История умалчивает, была ли любовь у Кристины Элитовны и Декрета Висусальевича, или они приняли по этому поводу совместное постановление, кто за, кто против, воздержавшихся нет, слава советской семье — ячейке социалистического общества?