Джулиан Барнс - Глядя на солнце

Может быть, то же происходит и с кожей. Сначала она кажется вполне тугой, но вы начинаете стареть, и она обвисает, морщится, будто вас только что обрызгали водой и обработали составом. Может быть, после смерти она высыхает и туго натягивается на ваших костях. Может быть, вы выглядите лучше всего — подтянутыми, завершенными — только после вашей смерти.

— Узнай, Грегори.

— Нет, не стану. Это мрачная патология.

— Ну конечно. — Она была готова поспорить, что права. Когда исследовали людей, засосанных трясиной, их кожа ведь оказывалась совсем сухой и тугой, а морщинки разглаженными, будто смерть и в самом деле прогоняет все заботы? — Ну, тогда, может быть, ты узнаешь, что произошло с бутербродами Линдберга?

— Бутербродами?

— Ну да. Линдберг. Кажется, он был еще до твоего времени. Он перелетел Атлантику совсем один. Взял с собой пять бутербродов, а съел только полтора. Всю мою жизнь я хотела узнать, что произошло с остальными.

— Посмотрю, не сумеет ли КОН помочь. Нет, правда, бывали моменты…

— Не думаю. Я не очень высокого мнения об этой твоей жеманной машине.

— Но ты же ни разу даже близко к ней не подходила, мама.

— Да, но могу себе представить. Когда я была девочкой, уже было нечто в таком же роде. Он назывался Человек-Память. Выступал на ярмарках и прочем. Его можно было спрашивать обо всякой старой чепухе — счет футбольных матчей и прочее такое, — и он отвечал без запинки. А задай ему полезный вопрос, и толку от него не было никакого.

— Ты когда-нибудь его о чем-нибудь спрашивала?

— Нет, но могу себе представить.

Как люди умирают? Грегори запросил последние слова знаменитостей. Монархи умирали словно бы двумя способами: либо крича «Злодей-злодей!», когда нож убийцы поражал их, либо поправляя свои кюлоты, со спокойной уверенностью собираясь вскоре вступить в другой тронный зал, очень похожий на их собственный, хотя и чуточку — совсем чуточку — более великолепный. Духовные лица умирали косоглазо — один глаз опущен в смирении, другой устремлен ввысь с надеждой. Писатели умирали со словами для печати на устах, все еще желая, чтобы их помнили, все еще до последнего мига без уверенности, что написанные ими слова обеспечат им это. Имелась некая американская поэтесса, чьи последние слова были: «Я должна войти, туман рассеивается». Очень все мило, думал Грегори, но необходимо точно определить момент. Нельзя же продекламировать свои тщательно обдуманные последние слова и пожить еще — как бы в таком случае вашими последними зафиксированными словами не оказались «Смените мне грелку».

Художники словно бы превосходили в этом писателей, были более фактографичны. Его восхищало скромное желание французского художника: «Всем сердцем надеюсь, что на Небесах есть кисти и краски». Или, возможно, иностранцы умели умирать лучше англосаксов? Итальянский художник, когда его уговаривали допустить к себе священника, ответил: «Нет, мне любопытно узнать, что в том мире происходит с теми, кто умер без последнего причастия». Шведский врач умер, щупая собственный пульс и сообщив присутствовавшему коллеге: «Мой друг, артерия перестала пульсировать». Такие профессиональные смерти нравились Грегори. Ему был очень симпатичен французский грамматист, который объявил: «Je vas ou je vais mourir: l'un ou l'autre se dit». [10] Я умираю или я сейчас умру, говорят и так, и так (фр.).

Были ли это хорошие смерти? Хорошая смерть та, когда суть готовой оборваться жизни сохраняется до конца? Композитор Рамо на смертном одре пожаловался на кюре, взявшего фальшивую ноту; художник Ватто оттолкнул распятие, потому что Христа на нем резчик изобразил недостойно. И не должна ли хорошая смерть каким-то образом подразумевать, что жизнь слегка переоценивалась, а потому страх смерти был преувеличен? Хорошая смерть — та, которая не угнетает скорбящих? Хорошая смерть — та, которая заставляет присутствующих о чем-то задуматься? Грегори одарил смешком американского писателя, который спросил in extremis: [11] Здесь: На смертном одре (лат.). «В чем ответ? — и, услышав только молчание, добавил: — В таком случае, в чем вопрос?»

Или, может быть, на то, как они умирали, воздействовало то, почему они умирали. Начинай с самого верха, подумал Грегори, и набрал: «Подай американских президентов». На экране появился список с мерцающим кружком, означающий наличие дополнительного материала, если таковой потребуется. Фамилии закончились на Гровере Кливленде, но Грегори решил, что этого, наверное, хватит. В поле поиска он напечатал: «Причина смерти» и задумался о двадцати двух представших перед ним президентах. Некоторые были смутно знакомы, другие фамилиями смахивали больше на торговцев зерном, бакалейщиков и фармацевтов. Фамилии с вывесок на перекрестках, благоухающие честностью маленьких городов. Франклин Пирс, Миллард Филлмор, Джон Тайлер, Резерфорд Хейс… Даже американцы сейчас вроде бы не носили подобных имен. Грегори внезапно овладела ностальгия — не будничная и сентиментальная, которую рождают воспоминания о собственном детстве, но более яростная, более чистая, внушаемая эпохой, в которой вы никак не могли жить.

Конечно, он понимал, что некоторые эти торговцы семенами и сверлами из Айовы скорее всего были бы такими же нечистыми на руку и некомпетентными, как и заведомые преступники, обитавшие в Белом доме. Но это не было причиной отменить его требование. Он скользнул зеленым мерцающим курсором вниз по списку и остановил его на «Ф» в Франклине Пирсе и набрал «продолжай».

8 0КТ 1869 ВОДЯНКА.

Хм-м-м. Он скользнул курсором вверх к Томасу Джефферсону.

4 ИЮЛЯ 1826 ХРОНИЧЕСКАЯ ДИАРЕЯ.

Резерфорд Б. Хейс.

17 ЯНВ. 1893 ПАРАЛИЧ СЕРДЦА.

Диагнозы дышали очаровательной стариной — провинциальные эвфемизмы для толком не понятых причин. Эта часть банка КОНа, вероятно, не обновлялась много лет. Грегори это одобрил: только правильно, чтобы причина вашей смерти давалась в терминах вашей эпохи. Очень корректно.

Захария Тейлор, ХОЛЕРА МОРБУС ПОСЛЕ НЕУМЕРЕННОГО ПОГЛОЩЕНИЯ ОХЛАЖДЕННОЙ ВОДЫ И ОХЛАЖДЕННОГО МОЛОКА, А ЗАТЕМ БОЛЬШОГО КОЛИЧЕСТВА ВИШЕН. Улисс С. Грант, РАК ЯЗЫКА. Это выглядело чуть более в точку. Грегори невозмутимо прокурсорил весь список. Болезнь Брайта. Анемия. Застрелен. Застрелен. Водянка. Астма. Холера. Ревматическая подагра. Истощение здоровья. Старость.

Список пробудил в Грегори нарастающую зависть. Какими разнообразными и романтичными были тогда пути смерти. Теперь вы умирали только от Мягкой Кончины, старости или от какой-то из все уменьшающегося набора банальных болезней. Водянка… Астма… Холера морбус… словно дополнительная свобода иметь впереди столько возможностей. Грегори задержался на Резерфорде Б. Хейсе. Паралич сердца. Вероятно, боли и страха вы испытали столько же, как при любой другой болезни; но зато какая память о вас! Он умер от Паралича Сердца, прошептал про себя Грегори. Возможно, от этого следовало умереть Казанове. И у него возникло желание изобрести хотя бы одну совсем новую причину смерти, что-то такое, чтобы поразить собственную эпоху. В 1980-х годах, внезапно вспомнил он, была открыта особая категория заболеваний. Ее назвали Аллергией Двадцатого Века. Жертвы — немногочисленные, но получившие огромную прессу — выдавали хронические реакции на все аспекты современной жизни. Вполне возможно, что они реагировали бы точно так же и на девятнадцатый век, однако тогда их заболевание получило бы безапелляционное, но благоуханное название вроде «мозговой лихорадки». Двадцатый век, более в себе сомневавшийся, предпочел назвать этот недуг аллергией на собственное время. Грегори очень бы хотел оказаться первым больным чем-то вроде этого. Финальная судорога изобретательности в знак прощания. Он забыл, для чего спросил о смерти президентов. Проверил Казанову — нет, не от паралича сердца, а просто от старости.