Эндрю Миллер - Кислород

— Из Будапешта, — по-венгерски ответил Ласло.

— Из Будапешта?

— Сорок лет назад.

Он спросил себя, понял ли его таможенник. Много ли он знает про пятьдесят шестой год? Люди не будут помнить о нем вечно. Еще одно поколение — и от тех событий останется только параграф в учебнике, который школьники будут учить наизусть ради экзаменационной оценки.

— Вы много путешествуете, — заметил молодой человек, изучая штампы в паспорте.

— По работе, — сказал Ласло и приготовился доходчиво объяснить, в чем заключается его работа.

Он знал по опыту, что таможенники зачастую настороженно относятся к писателям, особенно в странах, где тех привыкли держать под замком и где привычка к травле, как рефлекс, изживалась труднее всего. Но потом он понял, что молодой человек просто завидует этим маленьким влекущим штампам и что ему, по правде говоря, совсем не интересно, кто едет в Венгрию, а кто обратно. Венгрия скоро вступит в Сообщество, станет еще одним отделом великого европейского универмага. Мир шагнул далеко вперед; люди с хмурыми лицами в плащах, припорошенных инеем, затерялись в той самой истории, хозяевами которой себя мнили. Теперь страна открыта, хотя Ласло сомневался, что когда-нибудь к этому привыкнет. Слишком поздно для его поколения. Поезд сделал еще одну остановку — в Дьёре — и снова помчался по равнине, где над лугами и полями от жары поднималась серебристая дымка. Мимо проплывали приземистые сельские домики, машины, терпеливо выстроившиеся в очередь перед шлагбаумом, тени, неподвижные, как вода во рву, окружавшем почерневшие от времени стены старого завода советских времен. Ласло прислонился головой к стеклу и заснул. Ему тут же приснился сон: смутно знакомая улица, городской пейзаж, который его подсознание сложило из десятка разных городов — тех мест, где он жил или которые видел из окна такси или на киноэкране. Он был одет в мешковатый черный костюм, как у клоуна в цирке, и тащил за собой огромный, набитый до отказа чемодан, обмотанный ремнями. На углу, в наряде мексиканского бандидо, стоял, прислонившись к стене, Эмиль Беджети и обнимал за плечи красивую женщину, которая пронзительно хохотала при виде спотыкающегося в пыли Ласло. Но сон не оставлял тягостного впечатления. Даже понимая, что вряд ли сможет долго тащить свою ношу, он был доволен, почти счастлив, с упорством человека, который подчиняется своей судьбе, зная, что другой ему не дано. Внезапно город исчез, и он очутился посреди равнины, волоча чемодан — в котором он смутно признал тот самый чемодан, с которым покинул Венгрию, чемодан его отца, из блестящей кожи, с инициалами «А. Л.» на крышке — по белой дороге, петляющей до самого горизонта: белая лента, продернутая сквозь пустынную аркадию, которая безошибочно приведет его к последней в его жизни цели…

Когда он проснулся, поезд уже подходил к вокзалу Келати, и чарующее, неожиданное умиротворение его сна сменилось шквалом звуков и мелькающих перед глазами фигур. В панике он бросился шарить руками по полу, кляня себя на чем свет стоит и путаясь в страницах газеты, которая свалилась у него с колен, пока он спал, и с облегчением, во весь голос рассмеялся, когда его пальцы нащупали гладкий бок сумки.

Он выбрался со своим багажом на платформу и, петляя из стороны в сторону, принялся обходить кучки зазывал, в основном грубоватых с виду женщин с табличками «Сдается комната» на английском, немецком и итальянском языках. Над их головами вились голуби, крылья которых мелькали в потоке света, падавшего из огромного, похожего на раскрытый веер окна над выходом в город. Эмигрант, драматург, международный курьер, Ласло Лазар вернулся на свою старую родину и тихо приветствовал ее на своем родном языке.

В воскресенье утром Алиса Валентайн сидела и ждала на диване в гостиной «Бруклендза». На ней было зимнее пальто горчичного цвета, вокруг шеи обмотана норковая горжетка, с обоих концов которой красовались высушенные звериные мордочки. Эта горжетка принадлежала еще ее матери и пятьдесят лет назад, наверное, придавала шику молодой женщине в вечернем платье с напудренным декольте, но время и полчища моли сделали свое черное дело. Зверьки, с их стеклянными глазами и ушами, превратившимися в бахрому, дошли до последней стадии облысения, чем напомнили Алеку старую собачью шкуру из лампедузовского «Леопарда» [61] Имеется в виду роман «Леопард» итальянского писателя Джузеппе Томази ди Лампедуза (1896–1957). , которую в конце романа вышвыривают за окно. Но Алиса захотела надеть горжетку, и после долгих поисков он отыскал ее в шляпной картонке в глубине платяного шкафа у лестницы. Никто не знал, почему она захотела ее надеть; может быть, в память о матери по случаю поездки в старый дом. Никто больше не просил ее ничего объяснять.

Они выехали без четверти двенадцать: Ларри, Элла и Кирсти на заднем сиденье, причем Ларри почти упирался коленями себе в подбородок, Алиса — на переднем, со своей тростью, кислородом, бумажными носовыми платками, пластиковым пакетом из супермаркета, полным флаконов с таблетками. Ехали по проселочным дорогам в мелькающей тени деревьев; Алек склонился над рулем, как игрок над колодой карт, хотя встречных машин почти не было. Элла в зеленом платьице и сандаликах сидела между родителями, спокойная и молчаливая. Ларри потрепал ее по затылку, и она повернулась к нему.

— Ну, как ты? — прошептал он. — Как мы?

Он уже поговорил с ней о возвращении капсулы («наш секрет»), хотя в его словах было больше благодарности, чем упрека. Алеку он тоже был благодарен. Очевидно, его беседа с девочкой принесла больше пользы, чем они думали. Теперь этой штуковины больше нет — Алек отправил ее туда же, куда и остальные (удивительно, чего только люди не спускают в унитаз!), так что на этот раз опасность миновала. Он получил неожиданную передышку, спасение воодушевило его, и первый раз за долгие месяцы он почувствовал, что еще не все потеряно. Он мог бы вернуться к выпивке, порошку, колесам, переменам настроения, лжи, но, похоже, на этот раз ему удастся воспротивиться этим затянувшимся излишествам и вернуться к нормальной жизни. Но придется постараться, чтобы перемены оказались убедительными для него самого. Они должны пронизать все его существо, а иначе — сколько бы раз человек ни обещал измениться, всегда может наступить момент, когда слова «я изменюсь» превратятся в «я хочу измениться, но не могу». Не исключено, конечно, что он опоздал: Кирсти практически вычеркнула его из своих мыслей и вряд ли намерена снова впустить его туда. Единственное, что он знал, так это то, что она уже переговорила кое с кем в Штатах, с каким-то адвокатом, и что дома его ждут соответствующие бумаги. Она целую неделю была предоставлена самой себе, и эта стерва Хан могла подбить ее на что угодно. Но инстинкт подсказывал ему, что у него еще оставался шанс — последний, — и он собирался его использовать.