Эндрю Миллер - Кислород

Положив левую руку на спинку сиденья — его пальцы оказались прямо за шеей жены: откинься она назад, и он бы коснулся ее, — он посмотрел в окно и увидел, как по полю врассыпную несутся кролики. Пощипывали траву овцы, пегие коровы помахивали хвостами у лоханей с водой под сенью деревьев. Колосились хлеба, поспевал рапс, красные сенокосилки тянули за собой тучи пыли. Вокруг выросли автострады, миллионы новых домов, но здесь природа сохранила свое богатство, свою хрупкую прелесть. Торопясь покинуть Англию, он совсем этого не ценил. Теперь же он вновь почувствовал притяжение этой земли, как будто открывшийся ему пейзаж — первое, что он увидел в жизни, — заявил на него права, пробудил голос крови, к которому он наконец-то был готов прислушаться.

Он взглянул на мать, сгорбившуюся в кресле, как будто воздух был слишком для нее тяжел. Радовалась ли она тому, что видела? Или ей уже все равно? Она уже давно никуда не выезжала — любая поездка означала для нее поездку в больницу, — и когда они с Кирсти принесли ей утренний чай (в занавешенную комнату, которую, казалось, никакой ветер не в силах был освежить), она так смутилась и замешкалась, что они почти решили отложить поездку. Она горько пожаловалась, что никак не может удобно улечься, как ночью хотела повернуться на бок, но боялась задохнуться. Потом, когда Кирсти оставила их одних — Элла закричала снизу: «Мама!» — она сказала, что знает, как поступил бы «добрый доктор», — слова, которые Ларри отказывался понимать, хотя она упорно сверлила его взглядом, пока Кирсти не вернулась и не дала ему возможность улизнуть в сад и выкурить сигарету.

Уже несколько дней (или месяцев?) он пытался собраться с мужеством и поговорить с ней. Он хотел — очень хотел — показаться ей таким, каким он был на самом деле, дать ей увидеть себя не сверкающим предметом ее давней гордости, а человеком, оказавшимся не в силах справиться со своими собственными недостатками, о существовании которых пять лет назад он лишь смутно подозревал. И хотя он был почти уверен в том, что она уже смирилась с потерей своей давней мечты, к осуществлению которой они оба так дружно стремились, он боялся, что она уйдет (скажи «умрет», Ларри!), и между ними навсегда останется тень притворства. Ему было нужно, чтобы его приняли таким, каков он есть. Всего лишь момент, не больше: поднять руку в благословении, но этот момент нужно было еще улучить. И не откладывая.

Справа от дороги развернулась долина Солсбери: низкие светло-зеленые холмы, сращенные с небом отрезками плотного темного леса. Когда они были милях в двадцати от старого дома, Алиса начала узнавать места и называть их. Церковь, где она однажды была подружкой невесты. Паб с привидениями. Ворота имения, за которыми влачила остаток дней какая-то местная знаменитость.

Кирсти объяснила Элле:

— Здесь бабушка жила, когда была маленькой девочкой.

— Понятно, — ответила Элла и посмотрела по сторонам с напускным интересом — мало что может впечатлить ребенка из Норт-Бич, который видел и каньоны, и горы, и гигантскую секвойю.

Когда Алек пропустил поворот, Алиса замахала на него скомканным носовым платком и обозвала дураком, как будто они ездили по этой дороге каждую неделю. Он извинился, дал задний ход и выехал на проселок, по краям которого зеленела нестриженая трава, а в колеях и рытвинах голубели лужицы от прошедшего на прошлой неделе дождя.

— Ого, — заметила Кирсти, — настоящая деревня.

— Тут и медведи водятся, — сказал Ларри. — Мама, тебе лучше поднять стекло.

Но она больше никого не слышала. Не обращала внимания на болтовню. Сейчас она ни с кем не хотела себя делить.

Ларри потянулся вперед и тронул брата за плечо:

— Помнишь?

Алек кивнул. На этом лугу они когда-то играли, пачкая колени в траве. На здешних фермах работали на каникулах и по выходным, сгребали сено или давили сидр, чтобы заработать несколько фунтов, а потом, когда для работы становилось слишком темно, пили молоко на кухне в хозяйском доме. Они растрогались, снова оказавшись в этих местах, увидев дорогу, уходящую в холмистую даль, как само время, и в свои последние пятнадцать минут путешествие стало тихим и торжественным, как ритуальная процессия: никто не произнес ни слова.

Дом стоял в стороне от дороги на самом краю деревни: двухэтажное здание из красного кирпича, над входной дверью надпись черной краской: «1907». По крайней мере, снаружи он почти не изменился, хотя некоторые новшества все же были: высокие ворота, ярко-желтый пожарный ящик у окна на втором этаже и маленький фонтан перед главным входом — херувим с урной, — как в деревенской гостинице. Алек припарковал машину между «рейндж-ровером» и зеленой «эм-джи», и братья осторожно подняли мать с сиденья; им навстречу по гравию заковылял старый Лабрадор и обнюхал подол Алисы, — можно подумать, норка, ставшая горжеткой полвека назад, все еще издавала звериный запах.

— Фу, — выдохнула Алиса, но собаку переполняло собачье любопытство, и она проводила ее до самого входа.

Ларри потянул за искусно сделанную металлическую ручку (во времена бабушки Уилкокс на ее месте был простой электрический звонок) — раздалось треньканье, и минуту спустя в дверях появился молодой человек лет двадцати — двадцати двух с бледным миловидным лицом, в рубашке, расстегнутой до пупа, и молча уставился на гостей, как будто хорошие манеры подразумевали невосприимчивость к внешним раздражителям, граничившую с тупостью. Судя по всему, никто не предупредил его о том, кто эта исхудавшая, странно одетая женщина. Он прислонился к косяку и, растягивая слова, произнес:

— Меня зовут Том.

— Хорошо, — ответила Алиса и, выпустив руки сыновей, нетвердой походкой прошла мимо него в темноту холла.

— Мы приехали с визитом, — сказал Алек и поспешил за ней, испугавшись, что она вот-вот рухнет на выложенный плитками пол.

— В родовое гнездо Валентайнов, — добавил Ларри, широко улыбаясь при виде замешательства юноши, и в свою очередь вошел в дом.

— Мы тоже Валентайны! — заявила Кирсти. — У вас найдется уборная для моей малышки?

Когда они все вошли внутрь, из комнат первого этажа появилась Стефани Гэдд, женщина лет пятидесяти, моложавая, энергичная, просто, но со вкусом одетая в широкие брюки цвета морской волны и шифоновую блузку. На шее у нее висела нитка жемчуга, которую она теребила пальцами во время разговора.

— А вот и вы! — воскликнула она. — Наверное, поездка была ужасной? Том каждый раз сворачивает не туда, когда едет из Лондона. — Она одарила сына долгой улыбкой и, не оборачиваясь, указала на мужчину у себя за спиной. — Это Руперт, моя вторая половина.

— Очень рад, что вы до нас добрались, — сказал Руперт.