Карлос Сафон - Игра ангела

— Вы говорите, как ученый сухарь, — возмутилась Исабелла.

— Литература, во всяком случае, хорошая, есть сочетание науки и мук творчества. Подобно архитектуре или музыке.

— Мне казалось, искусство — нечто, что вырастает у художника само собой, внезапно.

— Сами собой у художника растут только волосы на теле и бородавки.

Исабелла восприняла мои откровения без энтузиазма.

— Вы так говорите для того только, чтобы я упала духом и отправилась домой.

— Тщетные мечты.

— Вы самый скверный учитель в мире.

— Ученики делают учителя, а не наоборот.

— С вами невозможно спорить, вы знаете все риторические уловки. Это несправедливо.

— Все несправедливо. В лучшем случае можно полагаться на логику. Справедливость — редкая болезнь в мире, в основном здоровом как дуб.

— Аминь. Вот это и происходит с человеком, когда он взрослеет? Он перестает верить во что-либо, как вы?

— Нет. Старея, люди продолжают верить во всякий вздор, причем чем дальше, тем глупее становятся вещи, в которые они верят. Я плыву против течения, поскольку мне нравится бросать вызов.

— Сомневаюсь. А я, когда стану старше, не потеряю веры, — пригрозила Исабелла.

— В добрый путь.

— И, кроме того, я верю в вас.

Она не отвела взгляда, когда я посмотрел на нее.

— Ты меня просто не знаешь.

— Вам только так кажется. Вы не настолько загадочны, как воображаете.

— Я и не стремлюсь прослыть загадочным.

— «Загадочный» — подобающая замена слову «неприятный». Я тоже кое-что понимаю в риторике.

— Это не риторика, а ирония. Разные вещи.

— Вам обязательно нужно выйти победителем в споре?

— Когда это так просто, то да.

— А тот человек, ваш патрон…

— Корелли?

— Корелли. Его переспорить тоже просто?

— Нет. Корелли искушен в риторике намного больше меня.

— Так я и думала. Вы ему доверяете?

— Почему ты спрашиваешь?

— Не знаю. Так вы ему доверяете?

— А по какой причине я должен ему не доверять?

Исабелла передернула плечами.

— А что именно он вам заказал? Вы мне не скажете?

— Я уже сказал. Он хочет, чтобы я написал для издательства книгу.

— Роман?

— Не совсем. Скорее сказку. Легенду.

— Детскую книгу?

— Вроде того.

— И вы собираетесь это сделать?

— Он очень хорошо платит.

Исабелла нахмурилась.

— Вы поэтому пишете? Потому, что вам хорошо платят?

— Иногда.

— А теперь?

— А теперь я намерен написать книгу потому, что должен.

— Вы ему обязаны?

— Наверное, можно и так выразиться.

Исабелла задумалась над проблемой. Мне показалось, она хотела что-то сказать, но удержалась, прикусив язык. Вместо этого она одарила меня невинной улыбкой и ангельским взглядом из своего арсенала, благодаря чему ей удавалось с легкостью перепорхнуть с одной темы на другую.

— Я бы тоже не возражала, если бы мне платили за то, что я пишу, — призналась она.

— Всей пишущей братии это пришлось бы по душе. Что, кстати, вовсе не означает, что никто не станет платить.

— А как этого добиться?

— Для начала нужно спуститься в галерею, взять бумагу…

— Воткнуть локти в стол и шевелить мозгами, пока они не заболят. Конечно.

Она с сомнением посмотрела мне в глаза. Уже полторы недели она жила в доме, и я не делал поползновений отправить ее к родителям. Похоже, она задавалась вопросом, когда я предприму попытку избавиться от нее и почему не сделал этого до сих пор. Я тоже спрашивал себя об этом и не находил ответа.

— Мне нравится быть вашей помощницей, хотя вы и такой, какой есть, — сказала она наконец.

Девушка смотрела на меня с таким выражением, как будто ее жизнь зависела от одного ласкового слова. Я поддался искушению. Добрые слова — одолжения, которые ничего не стоят, не требуют жертв и ценятся намного больше настоящего благодеяния.

— Я тоже рад, что ты помогаешь мне, Исабелла, хотя я такой, какой есть. И я порадуюсь тем паче, когда тебе уже не придется мне помогать и ты больше ничему не сможешь у меня научиться.

— Вы считаете, у меня есть способности?

— Несомненно. Через десять лет ты станешь мастером, а я подмастерьем, — вымолвил я, повторив слова, имевшие для меня вкус предательства.

— Обманщик, — сказала она, нежно поцеловав меня в щеку, и выбежала из комнаты, помчавшись вниз по лестнице.

Вечером я оставил Исабеллу над стопкой чистой бумаги за столом, который мы водрузили для нее в галерее, и отправился в книжный магазин дона Густаво Барсело на улице Фернандо. Я собирался приобрести хорошее и, главное, читабельное издание Библии. Весь комплект Новых и Старых Заветов, хранившийся у меня дома, был напечатан микроскопическим шрифтом на тонкой, как луковая шелуха, полупрозрачной бумаге. Чтение этого текста, помимо религиозного пыла и божественного вдохновения, вызывало мигрень. У Барсело, кроме всего прочего, страстного коллекционера Священного Писания и христианских апокрифов, позади магазина имелся запасник, битком набитый разнообразными изданиями Евангелия, исповедями святых и блаженных и всякого рода религиозной литературой.

Заметив, что я вхожу в магазин, один из продавцов бросился в контору, находившуюся в подсобной части лавки, чтобы предупредить хозяина. Барсело вышел из своего кабинета. Вид у него был взволнованный.

— Глазам не верю. Семпере мне говорил, что вы словно родились заново, но то, что я вижу собственными глазами, — из области преданий. Вы точно Валентин, недавно вернувшийся из райских кущ. Где же вы пропадали, плут вы этакий?

— То там, то тут, — неопределенно сказал я.

— Вы были везде, кроме свадебного банкета Видаля. Ваше отсутствие бросалось в глаза, друг мой.

— Позвольте усомниться.

Книготорговец вздохнул, давая понять, что уважает мое желание не распространяться на эту тему.

— Не хотите ли чашечку чая?

— Даже две. И Библию. По возможности, удобную в обращении.

— Ну, это не составит труда, — отозвался букинист. — Далмау!

Один из приказчиков послушно явился на зов.

— Далмау, любезному Мартину, который перед вами, необходим экземпляр Библии не в подарочном формате, а удобном для чтения. Я думаю, Торрес Амат тысяча восемьсот двадцать пятого года подойдет. Как вы считаете?

Одной из многих особенностей, отличавших лавку Барсело от других книжных магазинов, было то, что здесь о книгах говорили как о марочных винах, обсуждая букет, аромат, консистенцию и урожай.

— Превосходное издание, сеньор Берсело, хотя лично я посоветовал бы обновленную и переработанную версию.

— Тысяча восемьсот шестидесятого?

— Тысяча восемьсот девяносто третьего.

— Разумеется. Приемлемо. Заверните книгу для нашего друга Мартина и запишите за счет фирмы.

— Ни в коем случае, — запротестовал я.